Евтушенко: Love story
Шрифт:
«Уолл-стрит джорнэл»:
Именно это несдержанное проявление неприглаженных человеческих страстей и придает фильму его силу <…> впечатляющий кинематографический дебют.
«Ньюсдей»:
Образы и сцены сливаются воедино, подобно ручьям, впадающим в реку, финал волнует и захватывает, и к последнему кадру автор достигает того, что ему удается лучше всего. Он создает поэму.
Но больше всех не прав Бродский, когда демонстративно выходит из американской Академии искусств и литературы оттого, что в 1987-м ее почетным членом стал Евтушенко. Помнится, Чехов и Короленко поступили сходным образом относительно Российской Императорской академии, но ровно в противоположном
Но еще больше не прав и виноват он сам, Евтушенко. Рассыпалась в прах третья семья. Внешне всё выглядит просто и в некотором — моральном — плане в его пользу: жена ушла. Да, Джан с ним больше нет. Слагаются тягостные стихи о цицинателах, грузинских светляках:
Покинула ты, как душа еще, кажется, целое тело, но нет и его — как морского водой унесло. Я — лишь очертанья себя. Сквозь меня пролетают — приморские цицинателы, как будто я лишь уплотнившийся сумрак, и все. Зачем в этом воздухе, где радиация стала страшнее, чем пули, поднявшись в неверное небо с такой же неверной земли, мы так ослепительно и ослепленно и коротко так просверкнули и не помогли нашим детям, а мгле помогли?Чернобыльский взрыв и частный разрыв. Всё едино. Над Припятью полыхал огонь. Опять апрель, но какой другой апрель. Стих идет внутрь пожара.
Я семейную крепость построил некрепко, хотя и красиво. Я проспал. Не расслышал в семье моей собственной взрыва. Над горящими заживо мной и тобой и детьми чистолобыми онемевший стою, как над личным Чернобылем. Я, как сломанный лом, превратившийся в металлолом. Почему я сломался? Стена оказалась потверже, чем я, и но все то, что пробил, не останется только в былом, и сквозь стены, пробитые мною, прорвутся мои сыновья. …Слушай, девочка, я понимаю, что я виноват. Я хотел измениться. Не вышло, не смог.Правда, вину свою он относит к тому, что он — исторический лом, пробивающий крепостную стену. Кажется, на таком языке не говорят в момент разрыва. Он — говорит, потому что ищет себе оправдания. Он не видит себя «посреди тошнотворно домашних “нормальных мужей”».
Он кается, одновременно развернув разнообразную череду женщин, его любивших, начиная с той, первой, на Алтае, не позабыв и такой вот тоже:
И когда в Италии, стараясь держать себя как ни в чем не бывало, яТот «Лев» был получен совсем недавно, и его это явно грело, как ни тяжко было ему, артисту высшей категории, вдруг получить роль брошенного мужа. Скромность, разумеется, не его добродетель. А на поверку он не раз оказывался в рядах сугубых скромников, поскольку никогда не знал, на какие ослепительные вершины его вознесет завтрашний ветер. В начале 1986 года, помянув ушедшего шесть лет назад Ладо Гудиашвили, в честь которого астрономы назвали звезду, он задался вопросом:
Я не знаю, насколько я вечный: может, искоркой сгину в чаду, может, стану пылинкою млечной, а звездой, как Ладо, не взойду?Взошел. Звезда его имени существует. Minor Planet Circular № 23 351, открытая 6 мая 1978 года в Крымской астрофизической обсерватории, — малая планета Солнечной системы 4234 Evtushenko, диаметр 12 километров, минимальное расстояние от Земли — 247 миллионов километров.
Не знал он и того, что с ним произойдет летом 1986-го на берегах озера Онего.
На Севере, бывало, за нехваткой попов в церквях служили бабы. Голос великой вопленицы посмертно жил в коконе какой-то из горячих маковок. Голос вырывался наружу только тогда, когда уже не мог не звучать.
Дайте волюшку, спорядные суседушки! Не жалейте-тко печальноей горюшицы, Не могу терпеть, победная головушка, Как долит тоска, великая тоскичушка! Со кручинушки смерётушка не придет, Со кручинушки душа с грудей не выйдет, Мое личушко ведь есть да не бумажное!Вопила Орина Федосова, в девичестве Юлина. Она была хромоножка — в детстве упала с коня. Точно так же потом охромел подростком Пастернак. Она померла почти 100 лет тому. Ее положили на погосте у деревни Юсова Гора на берегу Онежского озера.
Это была рядовая поездка в Карелию, Евтушенко пригласил литинститутский однокашник Марат Тарасов, у которого в деревеньке была изба на курьих ножках, где можно было зализать раны. Но — с выступлениями, как полагается. На одно из них пришла девушка Маша Новикова, студентка медучилища, дочка университетской библиотекарши, пламенной поклонницы поэта Евтушенко. Мать была занята, пойти не смогла, свой пропуск со вздохом отдала дочери, не очень-то того и хотевшей, и заодно попросила, чтобы Маша получила автограф поэта на его книге — втором томе разрозненного двухтомника. Стихи Маша ценила не настолько, чтобы рваться на звездный концерт этого кумира. «Вот если бы это был Окуджава». Судебная медицина была ей интереснее. Но — пришла.
Что произошло дальше? Встреча лицом к лицу. Удар током. По нему, а не по ней. Мгновенная вспышка. Озарение: это — она. Та, что спасет. Чутье сработало без промаха.
— Подпишите, пожалуйста, эту книгу для моей матери.
— А почему только второй том?..
Последовали уговоры и отказ. Фантастическим способом он отыскал ее телефон и ее саму.
Укромное помещеньице кабинета для двоих в дымно-шумном ресторане называлось «каземат» — при царизме там была КПЗ. Долгая, бесконечная исповедь про всех своих трех любимых и нынешний крах.