Евтушенко: Love story
Шрифт:
Наверно, надо было бы остановиться на варежке. Но это был бы не совсем Евтушенко.
Это было бы ближе к сдержанному Межирову:
Одиночество гонит меня. Я стою, Елку в доме чужом наряжая, Но не радует радость чужая Одинокую душу мою.Но это уже другая история.
БЛУЖДАЯ В ЭЛЕГИЧЕСКОМ ТУМАНЕ
1952 год. Типографский станок гонит поточную продукцию советского стихотворства. Среди прочего — «Разведчики грядущего» Евг. Евтушенко и «Коммунисты, вперед!» Александра Межирова. Потом Евтушенко открестится от этой книжки: мол, был молод, мало понимал. А в 1952-м он — ученик
Ученик:
Я верю: здесь расцветут цветы, сады наполнятся светом. Ведь об этом мечтаем и я и ты, значит думает Сталин об этом!Учитель дает ему фору, потому как — намного художественнее:
На бруствере с товарищами стоя, Мао Цзе-дун глядит из-под руки, Как сходятся над мглистой высотою Безлистых сучьев черные штыки. Глазами полководца и поэта Туда глядит, где снег и тишина, Где высота прославленная эта Меридианом пересечена.Эти «глаза полководца» Евтушенко через десять лет использует в своем эмблематичном стихотворении «Поэзия — не мирная молельня…».
Непосредственно о Сталине у Межирова тоже есть, и вполне крепко сколочено:
Эта речь в ноябре не умолкнет червонном И во веки веков. Это Сталин приветствует башенным звоном Дорогих земляков.Уверенная рука опытного стихотворца. Называется «Горийцы слушают Москву», похоже на «Горийскую симфонию» Заболоцкого. В книге 1952 года найдем и его клеймо, проклятие и мучение, экспресс успеха, двусмысленно-знаменитый шедевр «Коммунисты, вперед!».
Так это было на земле. Потом — 1953-й, 1956-й, обвал, сход лавин, многих погребло, некоторые уцелели, большинство — искалеченные, единицы прошли все и обрели новое качество.
Межиров никогда не был на авансцене. Это была слава особого свойства — едва ли не внутрицеховая. Однако в конце шестидесятых студенты под гитару пели «Артиллерия бьет по своим». Двадцатилетним поэтам тогда было известно, что Евтушенко взлетел с ладони Межирова, — это не совсем или совсем не отвечало действительности, но такова была легенда. Легенда — житейский жанр Межирова.
Мастера — особая Поросль. Мастера! Мастером попробую Сделаться. Пора!Многие клюнули на межировскую мнимую самоаттестацию. Ему и его недоброжелатели охотно уступили титул мастера, ибо версификационное мастерство считается чем-то второстепенным относительно боговдохновенности. Звук смастерить невозможно. В заповеднике мастерства — в переводах — именно там властвует межировский звук. Межировский Ираклий Абашидзе — «Голос из белой кельи» — образчик поэтической первоначальности.
Говорят, в свое время Шеварднадзе предложил Межирову перевести Руставели — и Межиров не взялся за эту работу. У него был свой порог. Роковое чувство меры. Трагедия вкуса, обуздавшего безумную прихоть певца. Его выбор.
Он сказал:
Одиночество гонит меня От порога к порогу… Евтушенко: «Так ли уж одиноко одиночество поэта, если в нем живет и девчонка, выносящая
Существует дистанция между полем действительности и полем поэзии. На войне был московский мальчик, вчерашний школьник, — в поэзию же вошла коллизия «интеллигенция и война», а точнее — «поэт и война». И вина. Много вины. Сквозная вина. Евтушенко: «Мне пришлось прочитать его потрясающее стихотворение “Артиллерия бьет по своим” в 1957-м на дискуссии о романе Дудинцева, как анонимные стихи убитого на войне поэта. Межиров горько улыбнулся: “А знаешь, это ведь правда”».
И правда, в Синявинских болотах Межирова мерз и погибал совсем не Вася Теркин, а «фантазер и мечтатель, его называли лгунишкой». Теркин не тонул в воде и не горел в огне — межировский автоперсонаж признается:
Ты пришла смотреть на меня, А такого нету в помине.Он неслыханным образом в разгар милитаризма и едва поугасшей борьбы с космополитизмом вторит голосу с Запада: «Прощай, оружие!» (роман Хемингуэя).
Он отказывается от войны. Не в пацифистской полуслепоте — напротив:
О войне ни единого слова Не сказал, потому что она — Тот же мир, и едина основа, И природа явлений одна.Он продолжал числиться в поэтах фронтового поколения, совершенно перевернув тему, и тут было не стихийное или продуманное ницшеанство — опять-таки напротив: у Межирова нет героя-победителя, нет апофеоза воинской славы, грохота триумфаторской колесницы. Он переводит войну в плоскость бытийственной игры: цирка, балета, бильярда, ипподрома, ринга, в область Человеческой Комедии, где «все приходит слишком поздно». Старые свои стихи, перемешав с новыми, он собирает в поэму «Alter ego». Многим показалось: это — антиевтушенковский пасквиль. Изначально модель была другой, но кое-что как бы списано с натуры:
На одной руке уже имея Два разэкзотических кольца, Ты уже идешь, уже наглея, Но пока еще не до конца. ………………………… Преисполнен гонора и спеси, Человеком не был, сразу сверх — человеком стал в эпоху пепси, — Энциклопедистов опроверг. …………………………… Не жалей, выслеживай, аукай — Сдвоенными в челюсть и под дых. Ты рожден тоской моей и скукой, Самый молодой из молодых.