Exegi monumentum

Турбин Владимир Николаевич

— Ох, дорогая, не знаю; только чувствую, и тут неладное что-то творится.

Так и закончился праздник и у нас, в УМЭ нашем; и у гуру Вонави; и в конспиративной квартире, в КОН, что в Столешниковом переулке запрятана.

Дружба Яши (Тутанхамон) и Бори (граф Сен-Жермен) прошла несколько фаз.

Познакомились они у меня: я менял двигатель «Жигулей», потом мы пили, втроем: обмывали новый мотор. Яша и Боря воспринимали друг друга враждебно, царапали друг друга колючими взглядами: ревновали, что ли? Скорее же всего рознь их носила характер идейной борьбы: уж так повелось на Руси, что, где двое сойдутся, там идейная борьба начинается, философская рознь.

В те поры Боря был крайним материалистом. Неустанно манил его образ какого-то собирательного секретаря райкома (до обкома бедняга не

мог подняться даже мысленным взором; тут уже начинался Олимп, для него недоступный). «Они же все могут! — то ли стонал, что ли рыком рычал Борис.— Все, все-е-е!» Он рассказывал мне об оргиях партийной верхушки, отголоски которых иногда доно­сились до его черной, измазюканной отходами масел ямы: под видом морских учений устроили себе развеселую морскую прогулку на таинственном, особо засекреченном крейсере. Я был не в силах разубедить Борю в тотальном могуще­стве секретарей райкомов, носящихся по волнам морей на таинственном, подоб­ном Летучему Голландцу, атомном крейсере с бабами, безобразно надравшихся и, должно быть, пьяно рыгающих и визжащих. Не мог в этом преуспеть и Яша, бывший, говоря весьма относительно, крайним идеалистом. Боря слушал нас, недоверчиво хмурился и в ответ сбивчиво повествовал о новых и новых похожде­ниях никогда не унывавшего партактива.

Что до Яши, то он стремился жить всего прежде возвышенными интересами духа. И тут...

Материя всегда завидует духу, сознавая свое несовершенство в сопоставлении с ним: дух нетлен, и в этом смысле он неизмеримо совершенней материи; а стремление материи увековечить себя в пирамиде, в памятнике — плод пополз­новений ее достичь бессмертия, лишь духу доступного. Зарабатывал Боря много. Много он тратил, но много копил. Копил, копил, а до власти секретаря райкома было ему далеко, как до звезд. Зато начинала манить духовность. Та духовность, доступ к которой, как это неожиданно выявилось, оказался не больно уж труден: высоты духа, а вместе с ними и блеск власти над миром подлунным маячили где- то рядом; и Яша — Боря узнал об этом с некоторой завистью — уже приобщился к этой духовности: переходы из материального плана в ментальный, из менталь­ного плана в астрал, беснование вокруг нас злобных духов, инкарнации, степени посвящения, космическая подпитка...

Тут-то и явился гуру Вонави. Состоялось посвящение Яши в ранг фараона, а вернее, открытие в нем фараона. Обратившись в Тутанхамона, Яша стал взирать на Борю совсем уж свысока. Яша ввел своего потерпевшего поражение друга в дом Ивановых, а дальше — известное дело: в Боре всплыл Сен-Жермен.

И сидят они теперь в пивном зале, перед каждым — по кружке.

— И отправишься в восемнадцатый век? — Яша край кружки солью присы­пал.

Боря пожимает плечами, пену сдувает:

— А как же! Ты мне только подскажи, восемнадцатый век, это какие собы­тия? Пугачев?

— Подковаться надо тебе. Ты, пожалуйста, не обижайся, только я тебе пару-тройку хороших книжек подброшу.

— Не надо мне книжек.

— А деньги? Продается... 17 лет... на театре балеты... Ты поинтересовался, почем? Да и с чем ты в восемнадцатый век трансплантируешься, с Лукичом нашим, на бумажках оттиснутым?

— У меня кресты будут, кольца, все рыжики. Пробы самой высокой. Вещий голос учителю был: пятьсот просят.

— А что, Боря, как застукают тебя? Догадаются?

— Нет, не догадаются. Понимаешь, раз уж я их современник, я не проврусь, хоть бы ни словечка не мог сказать, как тогда говорили.

— А что к Магу придется идти, в ножки кланяться, тебе не противно, что он год жизни у тебя сострижет, не страшно?

— Что значит страшно или не страшно? Да для учителя я все сделаю, все!

— Ладно, Боря. Закругляемся, что ли?

Идут, обнявшись, вдоль Чистых прудов, по бульвару, друг дружку поддержи­вают.

Маг был болен.

Он покоился на высоком ложе, синим ватным одеялом прикрылся. Ложе Мага возвышалось в некоем как бы алькове, в глубине здоровенной комнаты с дубовым старинным паркетом. Окно — огромное, мутное, годами не мытое — выходило во двор, который со всех сторон обступали дома-слоны, неуклюжие, серые, но все-таки жилые дома, дома, а не обезличенная жилплощадь: строили их добротно, в начале столетия.

Маг был болен. Магу достаточно высокой степени посвящения, причем посвя­щения настоящего, посвящения, приближающего к созерцанию глубочайших глу­бин, ничего, конечно,

не стоило стряхнуть с себя липкий грипп, головную же боль передать... Ах, да чему угодно: старой бронзовой лампе; больничной белой плева­тельнице, что стояла на резной ореховой тумбочке возле ложа; а то и самой этой тумбочке.

Но подобное было запрещено. Был запрет расточать свою силу. Было велено жить, как все, ибо вовсе не затем, чтобы сделать свою жизнь безболезненно сладостной собирают маги драгоценную энергию, исходящую из темных глубин народного быта — из истошных воплей пьянчуги, которого колошматят в мили­ции, из семейных скандалов, из отчаянных материнских молитв да и просто из перебранок в автобусе, в заунывных очередях за картошкой — и текущую к ним неочищенной, необработанной. А ГУЛАГ, бессмертные лагеря! Сколько тягучей, вязкой, тяжелой энергии исходило из них и исходит сейчас: Вологодчина, Коми АССР, Северный и Южный Урал, Красноярск. Бараки, бараки; и несть им числа; и матерщина там, и стоны, и вопли. И вместе с матом, из которого, по чьему-то не лишенному достоверности наблюдению, родилась Российская революция, вместе со стонами клубится вокруг бараков та же энергия, и собирают ее специально к тому предназначенные незаметные люди в капитанских, в майорских погонах — посвя­щенные и связанные суровым обетом молчания. Они-то — те самые... Маги, в общем, они.

Маги собирают ПЭ, психическую энергию. По всему государству понатыканы маги. В их хилых, немощных или просто скучно анемичных телах, иногда чем-то покалеченных, искривленных горбом, изуродованных ампутациями, одноглазых, под воздействием им одним, да и то лишь немногим, известных энергий ПЭ накапливалась и исподволь очищалась. А потом наступал назначенный день. Маг о нем узнавал из короткого письмеца, из открытки; каждый раз новым почерком было написано что-то вроде: «Тетя Маша приедет 15-го». Получивши открытку и прочно запомнив дату, сообщение полагалось сжечь. День приезда тети Маши, тети Зои или дяди Степана непременно совпадал с каким-нибудь праздником, но он не был — никогда, никогда он не был — воскресным. И за собранным приходил пришелец. Невидимый, приникал он к изголовью уходящего в туман сновидений мага, погружал его в транс. Вампиризм? Это можно назвать и так: иерархия вампиров, вымогающих, высасывающих заветную ПЭ сначала из доходяги-зека, потом из мага-майора, вобравшего в себя энергию аж целой бригады, отряда таких доходяг, а на воле — из весьма представительного мага-доцента, профессора-мага, наподобие того, что лежит сейчас на высоком ложе, синим ватным одеялом прикрывшись.

Маг был болен, но Борю он ждал. Знал, что Боря придет — для первого, предварительного разговора, хотя первый разговор, по наблюдению Мага в общем-то никогда ничего не решал: отношения между людьми завязывались и укрепля­лись при втором разговоре. Воспаленно Маг смотрел на часы у стены.

Центр Москвы пустел, разгружались квартиры. Маг обитал в семикомнатной; когда-то копошились там аж четыре семьи. На правах отдельной семьи жил и Маг: кандидат философских наук, доцент кафедры эстетики народов СССР... год рождения... русский... список научных работ прилагается... Было у Мага две комнаты, обе окнами во двор, одна с альковом, огромная, другая — бывшая комната для прислуги, узенькая: пенал. Он жил здесь давно. Жил с детства, прожил войну, а сколько ему еще суждено прожить, кто же знает?

Была молодость — здесь же, в доме-слоне на Тверской. Были сны, да нет, не сны, а видения были: плыли радуги, двоились и множились багровые, алые, золотистые пятна; приходили на смену им пятна зеленые, синие: все темнело, погружалось в густую чернь. Посещали Мага какие-то люди в зеленых одеждах, склонялись, нашептывая, и в конце концов сумели открыть ему что-то. Что открыть — не говорили они; но Маг, в ту пору всего лишь бравурно настроенный вузовец, и не спрашивал: ему «было открыто», а уж этим сказано все. По подсказке людей в зеленом на дубовом паркете чертил он круги, разбивал их на секторы; мел приносил из УМЭ. Мага убеждали, нашептывая, что освободитель­ной революции нужны сборщики потаенной силы, энергии: если ее не собрать, она источится в пространство или, хуже того, достанется мракобесам-попам. Его мобилизовывали на тайную службу, взамен пообещав ему дар прозрения людских помыслов; но тут, кажется, его вульгарно надули: ничего уж такого особенного Маг прозревать не умел, попадал он нередко впросак, хотя кое-чему по части оккульт­ных умений его все-таки подучили.