Exegi monumentum

Турбин Владимир Николаевич

Я пока что живу. Живу и работаю. И в УМЭ, и еще... Об этой работе и речь. А записки я правлю и правлю; правлю, зная, что сие неразумно: поверх первого слоя, постепенно ставшего нижним, налагается второй слой, а потом, гляди ты, и третий наложится. И отсюда — стилевой разнобой.

Словом, трудно нашему брату интеллигенту, жить в такие эпохи, которые впоследствии станут называться переходными, переломными. Труд-но!

И, однако же, продолжаю...

В незабываемый день

первой встречи девушка-казашка сказала, жуя пиро­жок:

— Зовут меня Динара. А вас?

Я назвал себя, буркнув:

— Все равно не запомните.

Она:

— Нет, почему же, запомню... Тем более что...

И впилась в пирожок, а улыбку-ухмылочку опять затаила:

— Тем более что... А дальше?

— Откуда вы знаете, а может быть, я ждала вас, звала?

И какая-то тень по личику пробежала, нехорошая тень...

Почему-то она мне лошадку напомнила, эта девушка. Степную лошадку-двухлетку, вороного с подпалинами жеребеночка где-нибудь в неоглядной казах­ской степи.

А потом мы сидели на покатом бульваре. За спиной у нас сползали вниз, к Трубной площади, автомобили один за другим, а те, которые мы видели, напротив, торопливо карабкались вверх, как бы выбираясь из ямы. Ползли они к Сретенке и дальше по кольцу «А»; доползут автомобили до разрыва кольца, да и разбредутся в разные стороны одни — на мост, а другие — налево, к реке, будто купаться: жара же.

Мы сидели, курили.

Так и есть, Динара перепутала мое имя и отчество: переставила их местами, отчество сделала именем, имя отчеством.

— Говорил же я вам, не запомните.

Она:

— Простите. Давайте докурим, и я побегу: я же все-таки на работе.

— А этот ваш... ГУ...

— ГУОХПАМОН.

— Вот именно... МОН... Начнем с конца теперь: МОН. МОН?

Пауза. Курит Динара свой «Camel», верблюда разглядывает; неожиданно:

— Давайте пойдем в зоопарк?

— Давайте. Когда?

Загибает пальцы-персты, яркий-яркий маникюр впивается в смугленькую ладонь — на ладони будто капельки крови.

— В понедельник закрываем наряды монтажникам, работы будет навалом, зато уж во вторник... Во вторник вы можете?

Во вторник заседание кафедры: итоги приемных экзаменов... обзор новинок эстетики... Это утром, в одиннадцать. А потом?

— Во второй половине дня,— выдыхаю я струйку дыма,— могу.

— Значит, после обеда? Позвонить вам?

— Телефона, Динара, нет у меня: район новый, необжитой, Чертаново. Может, слышали?

— Еще бы не слышать. А видать не видала. Но раз нет телефона, тогда вы мне позвоните. Утром во вторник сможете? А номер я вам запишу.

На чем бы? Я — по-летнему, в тенниске полосатенькой, ее еще Ирина мне подарила когда-то. В кармане только «Дымок», и Динара пишет на мятой пачке: 224...

— Разборчиво я написала?

Легким-легким касанием

дотрагивается до меня: кладет на мгновение мне на руку руку; срывается со скамейки, бежит. И хотя — кто не знает! — бегущая женщина, если сзади на нее посмотреть, некрасива, она бедрами, задом виляет, у Динары и бежать получается изящно: право слово, лошадка! Добегает лошадка-девушка до угла бульвара и улицы Жданова, Рождественки тоже, обернулась, махнула рукой. Сделала руки рупором, прокричала что-то. Я не расслышал, потому что как раз в это время вверх по бульвару взбирался фургон «Молоко», выл надсадно, скрежеща передачами. Подошел я поближе, к ограде.

— Мо-ну-мен-ты! — кричит Динара.

— Какие? — кричу я в ответ.

— Мо-ну-мен-ты мы...

И опять фургон лезет в гору, другой уже, но опять «Молоко»; сколько же можно пить молока! Заслонил молочный фургон Динару, облачком дыма плюнул мне прямо в нос. Проехал. И Динары нет, только облачко дыма тает.

Это было позавчера. А сегодня лежу я на своей раскладушке, дремлю.

Скользят тени, бубнят голоса, доносящиеся ко мне из реальности, не похожей на нашу, иной. Но невоспроизводимы они: пробудишься, встряхнешься и уже ни-че-го не помнишь.

Да и надо ли помнить?

— Монументы мы охраняем. Монументы и памятники.— И Динара рассеян­но глядит на скучную серую громаду слона и на маленького слоненочка; застыли они на тумбах-ногах, слоненок еще хоботком кое-как помахивает, а старший и вовсе не движется, не колышется; неужто же и они от жары притомились?

— Монументы? Какие? И от кого же вы их охраняете?

Лижет Динара мороженое, носик уткнулся в вафельный стандартный стакан­чик, а глаза из-под челки улыбаются мне.

Какой-то зевака тоже лизнул было свой стаканчик с мороженым, но подумал-подумал и, пьяно-счастливо ухмыльнувшись осенившей его догадке, шагнул назад, размахнулся и — бац! — метнул стаканчик через решетку, будто гранату. И пояснил:

— Слоненку-то жа-а-арко, пускай покушает.

До слоненка стаканчик не долетел: шлепнулся на срезе канавы, отделяющей слонов от людей, и, оставив там беловатый, молочный след, соскользнул в ржавую, стоячую воду. Сокрушенно покачал головой зевака, развел руками:

— Я хотел, чтобы, значит, покушал. Жарко же.

— От кого же вы охраняете монументы?

Динара стаканчик доела. Взяла меня за руку жесткой ладошкой, потянула в сторонку. В темноватой пустой аллейке принялась объяснять почему-то таин­ственным шепотом:

— Я только первый слой знаю, первую группу сведений. Первый уровень, как у нас говорят. А есть второй уровень, потом второй «а», второй «б». Третий есть. Всего, кажется, одиннадцать уровней, но в каждом еще и подуровни, так что, в общем, говорят, тридцать три.