Exegi monumentum
Шрифт:
И Смолевич рассказывал. Число суперколлекторов колеблется, их в России должно быть не менее трех и не больше семи. Сейчас кризис: самый старший полгода назад тому умер, причем умер он на посту, отказало сердце — положили его, был живехонек, дремал тихо и («Вы себе представляете?») не проснулся. Вздохнул («к изумлению посетителей, разумеется!») и угас («тут как раз делегация бразильских коммунистов шла мимо гроба!»). Только к вечеру вытащили беднягу, а на третий день на Ваганьковском кладбище хоронили, хотя есть уговор с Моссоветом: суперлабухов хоронят на Новодевичьем.
— Другой... Я уж вам как есть все скажу!
И Смолевич еще одну таблетку достал из флакончика, хотел было ее проглотить, но взглянул на часы, раздумал и таблеточку обратно во флакончик вложил, сверху ваткой прикрыл.
Положение, насколько я понял, архикритическое: один умер, другой в секретнейшем скорбном доме — уж не в Белых Столбах, разумеется. И работают двое, чередуясь с оригиналом, с подлинником: он — третий; он, как может, и после кончины своей уже седьмой десяток мировому пролетариату пользу старается приносить.
Условия были сказочными: увеличенная, повышенной комфортабельности жилплощадь в Москве, в тихих-тихих кварталах у Никитских ворот. Под Москвой пожизненно, с правом передавать по наследству, дача. Особняк на Черноморском побережье Кавказа, в Гульрипши. Иномарка-машина с регулярным обслуживанием. Посменная оплата в валюте.
— Это вам не спецзаказы Леонова, Леоныча нашего.— Передразнил: — Колбаска, балык копчененький. Ни о чем не беспокойтесь, обставить сумеем: в лотерею выиграете, а работы ваши неожиданно станут издаваться за рубежом... Я же знаю, вы, как и многие, не реализовали себя. Вам не слава нужна, не популярность. Вы хотите, чтоб вас у-слы-ша-ли. Мы вам все недоданное постараемся, как сможем, восполнить. Соотечественники подумают: «Повезло человеку!» Никаких вопросов у них не возникнет; вы же чувствуете, ваше время приходит, и без нашего содействия вас, как творческую личность, рано или поздно увидят и на Западе, и на грешной Руси. Мы всего лишь ускорим естественный ход вещей. А уж сколько бы там, на Западе, скупердяи-издатели вам ни начислили, мы доплатим; гонорары этих издателей нам для прикрытия только и будут нужны. Да, еще: гимназии, лицеи пойдут, так о сыне вам беспокоиться не придется, он способный мальчик. Придет время высшее образование получать, куда вздумается ему, туда и поступит, уж не знаю, УМЭ это будет или «Лотос» какой-нибудь.
— «Логос»!
— Да я нарочно. «Логос... Лотос...» Тоже славно, незаурядный цветок, цветок мудрости. Вы умнее меня, и вы понимаете, я не просто перечень благ каких-то
Мимо двери снова топочут студенты:
— Старик, слышал? А Вера Францевна уходит от нас!
— Не свисти, куда ей от нас деваться?
— А она и не денется, будет античку вести да свою германистику, а вообще в академии ей чтой-то такое светит.
— А кого нам подсунут?
— Не те времена, не подсунут, а выборы будут. На альтернативной основе.
И уходят студенты, удаляются голоса.
— Соглашайтесь, а? — почти умоляет Смолевич.— Месяц вам на раздумье. Два, может быть. Вы, как мне говорили, женитесь? Превосходно! Свадьбу справите и решайте!
— Гм, занятно: из-за свадебного стола и — во гроб.— И потом у меня вдруг срывается: — А на свадьбу заглянете?
— Что ж, я ждал приглашения. Но и вы мне позвольте подумать, предоставьте свободу...
— Я-то вам предоставлю...
— А я вам не предоставляю? Повторяю, думайте, взвешивайте...
И исчез Смолевич Владимир Петрович: профессионал высшей пробы; как и наши преподаватели в подземелье, в УГОНе, он умеет появляться и исчезать, словно призрак, хотя уж кто-кто, а он ни к какому дурацкому оккультизму не расположен; тренировка, и только...
— А от нас Веру Францевну забирают,— почти плача, грустят в коридоре.
Наша с Людой свадьба — в день св. Людмилы.
Настояла Людочка, верней, жизнь настояла: через день-другой после моего разговора в УМЭ со Смолевичем покатили мы с Людою в лес, в тверские края. Глухомань там еще осталась. Можно съехать с разбитого грейдера, свернуть на лесную дорогу, на полянке какой ни на есть притулиться.
Я костры недолюбливаю: в них надуманное что-то, искусственное. Выпивон, шашлычок (речь идет, разумеется, об интеллигентских междусобойчиках, об игривых вылазках на природу). И костерчик у нас был интимный, маленький. Все же суп с грибами варил я — пару подосиновиков удалось отыскать.
Мы хлебали суп, а Люда сказала:
— Знаешь, кажется...
Можно было ни словечка не продолжать; сразу вспомнилось: две недели тому назад была в сауне, брякнулась в обморок. Рассказала мне, я мимо ушей пропустил: сама медик, лучше меня должна знать, отчего такое случилось. Нагнетали бабы пару пожарче, русский шик: чем больше плеснешь на каменку, тем считается лучше; так и слон обалдеет, и слониха в обморок грохнется. Две недели прошло, и: «Знаешь, кажется...» И потупилась, пламя бликами пляшет по личику.
— Дальше не говори.— Я поднялся, шагнул через трепыхающийся костер, обнял Люду.
А теперь у нас свадьба, и Люда торчит у плиты. У нее обнаружилась мама, и она, надо думать, о чем-то догадывается: когда Люда, наклонившись, всаживает в духовку пирог, мама предупреждающе шепчет:
— Доченька, тебе лучше не наклоняться.
Будет сын? Или дочь? Квартиренка моя о двух комнатах, 21,6 м2. Одинокому холостяку, разведенному доценту УМЭ, достаточно. Даже более чем достаточно. Но втроем-то нам каково? А, втроем?