Эйфельхайм: город-призрак
Шрифт:
Кое-кто кивнул и забормотал в знак согласия. Другие отрицательно покачали головой. Некоторые закричали, что это была случайность. Беременная Ульрика вскрикнула, увидев неподвижно лежащего мужа.
— Ты животное! — закричала она на Готфрида. — Ты животное!
Дитрих видел гнев, смущение, испуг, недвусмысленные жесты. Краем глаза заметил, как в темноте вокруг собралось множество крэнков, и один из них, носивший ранг сержанта и известный потому как Прыгающий Макс, расстегнул застежку на мешке, в котором держал рог de fer.
— Грегор, —
— Суда маркграфа, ты хочешь сказать! — завопил Фолькмар. — Убийство требует более высокого суда.
— Нет. Гляди! Твой сын дышит. Нужно только зашить рану и дать ему отдохнуть.
— Но ты к нему не притронешься, — ответил Фолькмар. — Твое мягкосердечие в отношении этих демонов позорно.
Неизвестно, что могло произойти, не прибудь Макс с полудюжиной солдат и не навязав им господский мир. Когда приехал Манфред, весьма раздраженный из-за столь позднего часа, то счел произошедшее несчастным случаем и повелел рассмотреть мнения всех сторон на ежегодном суде в День св. Михаила.
Толпа угрюмо разошлась; некоторые ободряюще хлопали Фолькмара по плечу, другие смотрели на него с отвращением.
— Фолькмар — неплохой человек, — сказал Грегор Дитриху, — но часто болтает, не подумав. И говорит обо всем с такой уверенностью, что не может потом отказаться от своих слов, не прослыв глупцом.
— Грегор, иногда я думаю, ты — умнейший человек во всем Оберхохвальде.
Каменотес перекрестился:
— Видит Бог, это не слишком-то большое достижение.
Когда гуляки разошлись, и пастор остался наедине с крэнками, Ганс сказал:
— Герр — умный человек. Через три месяца, когда соберется суд, все вопросы уже отпадут.
Готфрид прикоснулся к плечу Дитриха, отчего тот вздрогнул.
— Отец, я согрешил. Сеппль насмехался надо мной, и я, не подумав, ударил его.
Священник посмотрел на новообращенного.
— Вина может соразмеряться с обстоятельствами, — допустил он. — Если instinctus взял верх над тобой…
— Мой грех не в том, что я его ударил.
— В чем же тогда?
— После… Я был счастлив.
— Ах вот что! Это действительно серьезно. Чем он спровоцировал тебя?
— Он насмехался надо мной. Радовался, что мы скоро уйдем.
Дитрих склонил голову:
— Из-за голода? Он надеется, вы умрете?
— Нет, Сеппль имел в виду корабль. Я не подумал. Может, он всего лишь хотел так попрощаться. Ему же неизвестно о нашей неудаче.
Дитрих остановился и схватил Готфрида за руку, а тот застыл, еле подавив инстинктивный удар в ответ.
— Неудача? — спросил пастор. — Что это значит?
— Проволока не сработает, — ответил крэнк. — Есть предел… Тебе известно, как лопается веревка, если на нее повесить слишком большой груз? Так же может разорваться и наша электроника, хотя и иным образом. С каждой
Готфрид замолк, и Ганс несколько раз прикоснулся к нему.
— Но учение о случайном, брат, — сказал он Готфриду, — не так категорично. Есть еще шанс на успех.
— Есть шанс, что и Фолькмар Бауэр приласкает меня, — парировал тот. Он посмотрел прямо в лицо Дитриха, на человеческий манер. — Электроника ослабла настолько, что наш корабль может провалиться в бездну между мирами, но, вероятно, не найдет сил выкарабкаться на противоположный берег. Тяжелая судьба.
— Или наоборот, легкая, брат, — возразил Ганс. — Разве оттуда кто-то возвращался и рассказывал, какая она?
Готфрид дернулся, смахнув руку друга, и запрыгал вниз с холма. Дитрих смотрел ему вслед, затем оборотился к Гансу:
— Ты всегда знал, что вас ждет неудача. Глаза крэнка казались непроницаемыми.
— С таким schlampig [242] устройством? С проволокой, вытянутой щипцами мальчишкой на качелях? Без оболочки, задерживающей флюиды? Мы работали очень тщательно, но на ней больше обрывков и заплат, чем на одеянии шута при дворе Манфреда. Я с самого начала предполагал вероятность провала.
— Тогда… к чему притворяться?
— Потому что ты был прав. Когда алхимика постигла неудача, мой народ не видел перед собой ничего, кроме отсроченной до поры до времени смерти. Мы дали им что-то еще на эти пять месяцев. Надежда иногда важнее, чем правда.
242
Schlampig — небрежным, сделанным халтурно (нем.).
* * *
Возвратившись в пасторат, Дитрих обнаружил Скребуна лежащим на соломенном тюфяке. Его мягкие губы беззвучно открывались и закрывались, слишком медленно, чтобы списать это на смех. Священник вспомнил, как однажды Ганс вел себя так же. Он плачет. Дитрих задумался и неожиданно расчувствовался из-за того, что у крэнков, как и у людей, плач внешне так походил на смех.
Скребун был материалистом. Отчего же тогда слезы? Все люди естественным образом боятся смерти. И все же материалист, думая о том, что за порогом смерти он просто исчезнет, наверное, боится переступить его больше других.
Пастор склонился над тюфяком крэнка, но лишь увидел собственные бесчисленные отражения в этих странных золотистых глазах. Они не плакали, просто не могли, но, если так, откуда истекает этот меланхолический дух?
Крэнкам не было равных в проявлениях чувств; настроения усиливались постоянной сдержанностью, словно черный порох в бумажных трубках Бэкона. Они плакали горше, сердились яростней, праздновали неистовей и повесничали безмятежней любого лентяя. Но они не знали поэзии и не пели песен.