Эйфельхайм: город-призрак

Флинн Майкл Фрэнсис

— Вы его видели? — спросил Макс.

— Такой бледный… — сказал Дитрих. — Это, должно быть, прокаженный.

— Его лицо…

— Что с ним?

— У него не было лица.

— Ага. Так часто происходит на последних стадиях болезни, когда нос и уши отмирают.

Они стояли в нерешительности, пока Хильдегарда Мюллер не шагнула в чащу.

— Куда собралась, ты, несведущая грязнуля? — воскликнул Макс.

Хильда бросила суровый взгляд на Дитриха.

— Вы сказали, что они безземельные! — произнесла она дрожащим, как натянутая струна лютни, голосом. — Вы сказали! — Она сделала еще два шага в сторону орешника, остановилась и оглянулась.

Макс закрыл глаза и медленно выдохнул. Затем вынул квиллон

из ножен и устремился за женой мельника.

— Макс, — сказал Дитрих, — ты говорил, что мы должны держаться оленьих троп.

Сержант в ярости рубанул дерево.

— Олень чувствует лучше нашего. Стой на месте, дура! Ты заблудишься. Храни нас Господь! — Он опустился на корточки и провел рукой по веткам малинника. — Сломаны. В ту сторону. — Он тронулся с места, не посмотрев, последовали ли за ним остальные.

Через каждые несколько шагов Макс наклонялся и изучал землю или кусты.

— Размашистые шаги, — пробормотал он водном месте. — Видите, где башмак ступил в грязь? Второй был там, сзади.

— Он прыгнул, — предположил Дитрих.

— На изуродованную ногу? Посмотрите на след. Вы когда-нибудь слышали о прыгающих калеках?

— Деяния апостолов, — сказал Дитрих. — Глава третья, стих восьмой.

Макс хмыкнул, встал и отряхнул колени.

— Сюда, — сказал он.

Он вел их, шаг за шагом, в глубь леса, делая время от времени зарубки на деревьях или насыпая земляные холмики, чтобы отметить свой путь. Они продирались через заросли кустарника и ежевики, переступали через поваленные деревья, натыкались на неожиданные овраги.

— Боже милостивый! — воскликнул Макс, вновь наткнувшись на отпечатки шагов. — Он перепрыгнул через овраг на другую сторону!

Деревья становились все выше и отстояли все дальше друг от друга; их ветви сходились над головой, подобно сводам собора. Дитрих понял, что имел в виду Макс, когда говорил об оленьих тропах. Здесь, за гребнем горы, от порыва ветра не упало ни одного дерева, и в любом направлении лес выглядел одинаковым. Кусты и молодая поросль уступили место их торжествующим старшим собратьям. Многолетний ковер опавшей листвы смягчал шаги. Здесь не было и намека на солнце. Свет проникал только отдельными лучами, которые, подобно копьям, пронизывали листву над головой. Когда Макс делал зарубку на дереве, приглушенное эхо отзывалось со всех сторон, так что Дитриху подумалось, что сам звук здесь заблудился. Хильда начала было что-то говорить, но безмолвие вдруг тоже зашептало ее голосом, и женщина немедленно замолчала и впредь держалась поближе к Швайцеру.

На небольшой прогалине, где журчал ручей, они остановились отдохнуть среди папоротников. Дитрих присел на замшелый камень возле запруды. Макс коснулся воды, затем зачерпнул руками и отхлебнул.

— Холодная, — сказал он, наполняя свою флягу. — Должно быть, течет с Катеринаберга.

Хильда оглянулась вокруг и поежилась:

— Лес — страшное место. Здесь живут волки и ведьмы.

Макс высмеял ее:

— Деревенские басни. Мои родители были лесниками. Я не рассказывал вам, пастор? Мы рубили лес и продавали углежогам. Мы покупали зерно у жителей долины, но ягоды и мясо добывали в лесу. Это была тихая размеренная жизнь, и никто нас особо не беспокоил — пока однажды мимо куда-то на войну не прошло войско савояров. — Он помолчал, затем заткнул пробкой горлышко фляги. — Именно тогда я сбежал. Вам известно, каковы люди в молодости. Я хотел узнать мир за пределами леса, а савоярам нужен был проводник. Поэтому я и пошел с ними, пока не указал им дорогу на… куда-то, я уже забыл, куда именно. Они были в ссоре с Висконти из-за какого-то никчемного клочка Пьемонта. Но я остался с ними, нес на себе оружие и сражался с миланцами. — Он взял флягу Дитриха и тоже наполнил водой. — Я обнаружил, что мне это нравится, — сказал он, возвращая флягу

назад. — Не думаю, что вы можете понять это, пастор. Переполняющая тебя радость, когда противник падает. Это похоже на… Это похоже на обладание женщиной, и я предполагаю, что вам не понять и этого тоже. Не подумайте, я никогда не убивал человека, если он не поднимал на меня меч. Я не убийца. Но теперь вам известно, почему я так никогда и не вернулся. Жить в Альпах после того, что я видел, все равно что жить прямо здесь. — И он обвел рукой вокруг себя.

Хильда уставилась на сержанта:

— Каким же должен быть человек, чтобы наслаждаться убийством?

— Живым.

Это фраза была встречена молчанием как священника, так и жены мельника; и в наступившей тишине они услышали сквозь беспрерывный стрекот цикад звук далеких ударов молота. Макс вытянул шею:

— Туда. Близко. Двигаемся тихо. В лесу любой звук подобен грому.

* * *

Приближаясь к источнику звука, Дитрих услышал хор неритмичных, но не резких звуков. Возможно, барабаны. Или бубенцы. И еще — скрежет и щелканье. Один звук он смог различить: удары топора по дереву, за которым следовал характерный треск падающей ели.

— А вот этого, — сказал Макс, — мы не можем так оставить. Это господские деревья. — Он жестом велел им отойти и стал красться к полосе деревьев на вершине хребта Там он застыл как окаменевший, и Дитрих, отправившийся за ним следом, шепнул:

— Что там?

Макс обернулся и закричал:

— Бегите, ради спасения души!

Дитрих вместо этого схватил сержанта за руку:

— Что… — и тут он увидел сам.

В лесу оказалась вырублена огромная концентрическая просека, как если бы исполин махнул здесь косой. Во все стороны распластались поломанные деревья. В центре завала располагалось белое строение, огромное, как аббатский амбар для хранения церковной десятины, с открытыми дверьми. Дюжина фигур, прервав работу, уставилась на Макса и Дитриха на вершине гребня.

Это не безземельные, понял Дитрих.

Это вообще не люди.

Тщедушные, неуклюжие, непропорционально сложенные. Тела, украшенные потрепанными лоскутами ткани. Серая кожа, покрытая бледно-зелеными пятнами. Длинные безволосые туловища были увенчаны ничего не выражающими лицами, на которых отсутствовали нос и уши, зато выделялись огромные, золотистые, сферические глаза, граненные подобно бриллиантам, которые не смотрели в одну точку, но словно видели разом все. Наверху, словно спелые пшеничные колосья, качались усики.

Только рты выражали какое-то настроение: мягко жующие, или отвисшие наполовину, или же сжатые в жесткую линию. Мягкие, влажные губы разделялись надвое в обоих уголках рта, так что они, казалось, улыбались и сердились одновременно. Парные полосы какого-то рогового вещества лежали в складках уголков губ и издавали дребезжащий звук, как от далеких цикад.

Одно из созданий поддерживали два его собрата. Оно открывало рот, как будто хотело сказать что-то; но изо рта вырывались не слова, а желтоватый гной, сочившийся вниз по подбородку.

Дитрих попытался выдавить из себя крик, но горло перехватило страхом. Ночные кошмары детства об огромных каменных горгульях Кельнского собора предстали пред ним наяву. Он повернулся, чтобы бежать, но обнаружил, что еще два существа стоят у него за спиной. Он почувствовал резкий запах мочи, а его сердце забухало, подобно падающим молотам Шмидмюлена. Были ли эти монстры тем народом, что разносил чуму?

Макс шептал:

— Святая Мария, Матерь Божья!..

Все остальное замерло. Птицы молчали, лишь тихо шумел ветер. Лес манил к себе, его папоротники и обманчивые укрытия. Если он побежит, с ним будет кончено, — но не лучше ли бежать, чем стоять и умирать целую вечность?