Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Амброз Стивен

В тот же день в письме Вильсону Эйзенхауэр указал, что необходимо воздерживаться от предоставления информации комиссии. Указание это он облачил в гибкую форму: "Для повышения результативности и эффективности деятельности Администрации важно, чтобы сотрудники исполнительного аппарата находились в положении, когда они могут давать советы друг другу по официальным вопросам в обстановке полной искренности". Поэтому "раскрытие содержания любого их разговора, письма или документа или копий этих материалов, относящихся к высказанным рекомендациям и мнениям, противоречит интересам общественности"*44. Это было наиболее исчерпывающим утверждением права президента, которое когда-либо использовалось в истории Америки вплоть до сегодняшнего дня. Предыдущие президенты рассматривали свои беседы и обсуждения с членами Кабинета как доверительные и конфиденциальные, но

никто из них никогда не осмелился распространить эту привилегию на каждого сотрудника исполнительной власти. Конгресс был расстроен, причем расстроены были в равной мере и республиканцы, и демократы.

Маккарти не находил себе места. Возможность направлять судебные повестки — вот фактический источник его власти, и он мгновенно понял: вся его карьера оказалась под вопросом. Поэтому он обратился непосредственно к федеральным служащим с призывом не подчиняться указанию Президента и докладывать ему о всех случаях "взяточничества, коррупции, коммунизма и предательства". Эйзенхауэр принял вызов. Когда Хэгерти обсуждал с Президентом обращение Маккарти, Эйзенхауэр с покрасневшим лицом клеймил "исключительную надменность Маккарти". Меряя шагами комнату, произнося резкие отрывистые фразы, Эйзенхауэр наконец сказал: "Это не может быть расценено иначе, как полный подрыв государственной службы... Маккарти намеренно старается разложить людей, работающих в аппарате правительства. Я думаю, что его поступок — акт высшей степени нелояльности, когда-либо и кем-либо совершенный в правительстве Соединенных Штатов".

Хэгерти он поручил позаботиться о том, чтобы этот вопрос был поднят на ближайшей пресс-конференции, потому что хотел бы сказать репортерам: "...по моему мнению, это наиболее самонадеянное приглашение к подрывной деятельности и предательству, о котором я когда-либо слышал. Я бы не дал за него и нескольких центов"*45. Но в промежутке между этим разговором и пресс-конференцией Эйзенхауэр потратил полдня на изучение дела Оппенгеймера. Дело оказалось гораздо хуже, чем он думал, — Оппенгеймер действительно был коммунистом и действительно задержал на значительное время разработку водородной бомбы. Однако, несмотря ни на какие факты, Эйзенхауэр сохранил твердую решимость не допустить публичных дебатов по делу Оппенгеймера и тем самым избежать их возможного деморализующего воздействия на ученых-атомщиков. Поэтому он и не стремился прижать Маккарти еще больше. На пресс-конференции он не произнес ни одной жесткой фразы в адрес Маккарти, хотя ранее обещал так поступить, а лишь сказал, что не будет отвечать ни на какие вопросы, относящиеся к этому делу. Он просто прикрылся приказом о своем праве на президентскую привилегию.

Слушания по делу "Армия — Маккарти" монотонно приближались к своему скучному завершению. 18 июня, на следующий день после их завершения, Эйзенхауэр пригласил адвоката от армии Джозефа Уэлча к себе в Овальный кабинет и поблагодарил его за ведение дела. Уэлч сказал, что единственным отрадным результатом этих слушаний была открывшаяся возможность — вся нация увидела Маккарти в действии. Эйзенхауэр согласился.

И действительно, слушания явились началом подлинного конца Маккарти. Хотя его рейтинг был еще достаточно высок, судя по опроса общественного мнения, хотя все еще он оставался председателем, комиссии, сил для запугивания у него уже больше не было. Слушания по делу Маккарти дошли до уровня чудовищной тривиальности главным образом потому, что Эйзенхауэр преградил доступ комиссии и к документам, и к людям, которые могли бы дать Маккарти возможность выступить с сенсационными разоблачениями. Но поскольку ничего заслуживающего серьезного внимания в деле не обнаруживалось, единственное, что мог делать Маккарти, это произносить громкие слова и бушевать (все чаще прикладываясь к бутылке), что стоило ему потери кредита доверия. Во всех действиях Эйзенхауэра не было ничего такого, что происходило бы за сценой; наоборот, утверждение права на президентскую привилегию, которая имела решающую роль в падении Маккарти, было скорее его самым публичным актом. В то время очень немногие заметили и оценили ту смелость, с какой Эйзенхауэр установил такую привилегию, которую вскоре стали рассматривать как существовавшую традиционно.

Весной 1954 года Верховный суд, как намечалось, должен был сделать свое официальное заявление относительно случаев сегрегации в школах. Браунелл сказал Эйзенхауэру, что, по его мнению, суд хочет отложить вынесение определения. Эйзенхауэр отреагировал смехом, он надеялся, что принятие решения отложат до прихода новой Администрации. Но уже более серьезным тоном Президент заметил: "Не знаю, где я стою, но, думаю, я стою за то, что

в интересах Соединенных Штатов было бы придерживаться прежних решений"*46. Он пригласил Уоррена в Белый дом на обед в мужском кругу, где были также Браунелл, Джон Дэвис, адвокат сторонников сегрегации, и несколько других юристов. Эйзенхауэр усадил Дэвиса рядом с Уорреном, который, в свою очередь, сидел по правую руку Президента. По свидетельству Уоррена, Эйзенхауэр во время обеда "подробно и в деталях говорил о том, какой великий человек г-н Дэвис". Когда гости выходили из столовой, Эйзенхауэр взял Уоррена под руку и сказал, имея в виду южан: "Они неплохие люди. Все, чем они озабочены, так это чтобы их нежных маленьких девочек в школе не заставляли сидеть рядом с переростками-неграми"*47.

Если Эйзенхауэр и надеялся оказать влияние на Уоррена, то ему этого не удалось. 17 мая суд вынес свое решение по делу "Браун против Топека", объявляющее неконституционным разделение детей в школах по расовому признаку. Эйзенхауэр был "серьезно озабочен", — записал на следующий день в своем дневнике Хэгерти. Президент считал, что южане могут "отказаться от их системы общественного обучения", заменив ее чисто белыми, "частными" школами, на содержание которых будут направлены государственные средства. "Президента обеспокоило: если такой план будет осуществлен, то не только негритянские дети будут поставлены в невыгодное положение, пострадают также и так называемые "бедные белые" на Юге"*48.

Хотя Эйзенхауэр сам хотел, чтобы суд вынес решение в пользу дела "Плесси против Фергюосона", и говорил об этом несколько раз (правда, в частных беседах), результаты голосования все же произвели на него впечатление: за — 9, против — 0; он, конечно, был намерен отнестись к этой проблеме со всей ответственностью и проводить закон в жизнь. Однако публично он его не комментировал. На пресс-конференции 19 мая его спросили, может ли он дать совет, как южанам реагировать на этот закон. "Никоим образом, — ответил Эйзенхауэр. — Верховный суд сказал свое слово, я давал присягу поддерживать конституционные процессы в нацией стране, и я вынужден подчиниться"*49.

Отказ хотя бы что-то посоветовать южанам — странный поступок для человека, который прилагал немало усилий, чтобы стать, так сказать, лидером нации. Это было отказом от ответственности. Более того, Эйзенхауэр не захотел публично одобрить решение суда по делу "Браун против Топека". Как и в случае с Маккарти, он неоднократно повторял, что у него нет ни необходимости, ни права давать комментарии. Даже когда на Юге участились случаи насилия, Эйзенхауэр ни разу не высказался о несправедливости сегрегации с точки зрения морали, что позволило упорным ее сторонникам утверждать: Эйзенхауэр тайно на их стороне, и это было как бы оправданием их тактики. Уоррен и многие другие считали, что лишь одно слово поддержки Эйзенхауэра помогло бы решить эту непростую проблему путем более гладким, простым и коротким.

Но Эйзенхауэр никогда не произнес такого слова. Он отказывался комментировать решение суда — не его роль; и он утверждал это с такой же твердостью, с какой настаивал, что постановления суда для каждого "обязательны". Он сказал Хазлетту: "Я настаиваю на главной цели. Надо уважать Конституцию — то есть толкование Конституции Верховным судом, — иначе будет хаос. В это я верю всем своим сердцем — и всегда буду поступать соответственно"*50. Была большая разница между этой фразой и изречением Президента Эндрю Джексона: "Джон Маршалл принял свое решение, теперь пусть он его проводит в жизнь". Но это было далеко и от утверждения, что с моральной стороны Браун был прав. Эйзенхауэр упустил историческую возможность стать моральным лидером нации. Фактически до событий в Литл-Роке* в 1957 году он почти не играл ведущей роли в разрешении острых социальных проблем того времени.

[* Для подавления выступлений негритянского населения были использованы войска.]

Из внешнеполитических проблем, с которыми Эйзенхауэру пришлось иметь дело летом 1954 года, наиболее серьезной и долговременной был Вьетнам. На конференции, созванной в Женеве, Америку представлял Битл Смит. Дьенбьенфу был уже позади, коммунисты затягивали переговоры, а Вьетмин* после победы перегруппировал свои силы и подготовился к наступлению на французов по всему району дельты во Вьетнаме. Что особенно расстроило Эйзенхауэра — пораженчество французов или отказ англичан сотрудничать, сказать трудно. Австралия и Новая Зеландия сообщили Даллесу о своем желании присоединиться к региональному союзу. На пресс-конференции 5 мая Эйзенхауэр заявил: "...мы никогда от этого не откажемся" — и дал указание принять срочные меры по созданию СЕАТО*51.