Эйзенхауэр
Шрифт:
Двадцать первого июля Эйзенхауэр внес на рассмотрение участников конференции свой план «открытого неба», заявив, что ограничительные меры в области стратегических вооружений имеют смысл лишь в том случае, если поддаются контролю. Он говорил: «Я всячески продолжаю искать в собственном сердце и в голове что-то такое, что могло бы всех убедить в искренности стремления Соединенных Штатов найти подход к проблеме разоружения». Президент предложил, чтобы каждая сторона предоставила партнерам схему своих военных объектов, после чего были бы созданы условия для аэрофотосъемок этих и других сооружений по выбору другой стороны. Согласно плану Эйзенхауэра, каждая сторона должна была предоставить аэродромы для размещения самолетов, оборудованных новейшими
Завершив выступление, Эйзенхауэр тяжело вздохнул и произнес: «Я желаю только одного — чтобы Бог дал мне возможность убедить вас в искренности и последовательности нашего предложения». Когда он произнес эти слова, раздался сильный удар грома, и в зале потух свет. Едва присутствовавшие оправились от неожиданности и рассмеялись, Дуайт добавил: «Конечно, я надеялся произвести сенсацию, но не столь громкую!» Рассказавший об этом эпизоде переводчик Верной Уолтере иронизировал: «До нынешнего дня русские пытаются угадать, как у нас это получилось»{656}.
«Открытое небо» так или иначе было не за горами. И в США, и в СССР шли работы по созданию искусственных спутников Земли. Американцы не делали секрета из своих планов создания «маленькой рукотворной луны» величиной с футбольный мяч, разумеется, держа в глубокой тайне технические подробности. Советская сторона своих планов не разглашала.
Эйзенхауэр, видимо, всерьез надеялся, что советская сторона примет план «открытого неба». Об этом, казалось, свидетельствовало ответное заявление Булганина, что руководство СССР немедленно займется тщательным изучением американского предложения. Однако американского президента ожидало разочарование. После окончания заседания к нему подошел Хрущев с переводчиком и жестко предупредил, что не согласен с председателем Совета министров. Такая реакция сразу поставила все точки над «i» — Эйзенхауэр понял, что Булганин становится декоративной фигурой, а реальная власть сосредоточивается в руках партийного первого секретаря. «С этого времени я не тратил больше времени на Булганина», — вспоминал Эйзенхауэр{657}.
Хрущев категорически отказался от плана «открытого неба», назвав его шпионским, что на много лет похоронило проект. Можно полагать, что реакция Никиты Сергеевича была спонтанной и он просто не разобрался во всех аспектах этого плана, а природное упрямство усилило эту реакцию. Возможно также, что новый советский лидер в какой-то мере сожалел о ней. На одном из дипломатических приемов на вопрос, готов ли СССР сотрудничать с США в этой области, он ответил: «Да, если это в интересах человечества», — добавив: «Я что-то слышал об этом, но внимательно не изучал, а поэтому не могу сказать ничего определенного»{658}.
Несмотря на то что договоренность не была достигнута, Эйзенхауэр понимал, что проект «открытого неба» в ближайшее время будет реализован и произойдет это вопреки чьим бы то ни было пожеланиям, благодаря освоению космоса.
Никаких конкретных решений в Женеве принято не было, но Эйзенхауэр, как и его партнеры, положительно оценил результаты встречи. На заключительном заседании 23 июля он заявил: «Я убедился, что перспективы длительного мира, основанного на идеях справедливости, благосостояния и свободы, стали лучше, а угроза общей трагедии современной войны уменьшилась»{659}.
Наблюдатели и исследователи согласны в том, что летом 1955 года возник «дух Женевы», появилось «ощущение, легшее в основу всей последовавшей за встречей на высшем уровне дипломатии: нации, лидеры которых могут общаться друг с другом лицом к лицу, вряд ли смогут стать врагами»{660}.
При определенных неудачах внешнеполитическая деятельность Эйзенхауэра в течение первого президентского срока завершалась на позитивной ноте. Главное, к чему он стремился, — сохранение мира, преодоление кризисных ситуаций при одновременном укреплении позиций США, ослабление холодной войны, которая весьма дорого обходилась американским налогоплательщикам, но не давала видимых результатов в геополитическом и военном соперничестве с СССР.
Явно преувеличивая заслуги Эйзенхауэра в предотвращении войны, некоторые его биографы пишут, что только он был на это способен. Может быть, какой-то части населения действительно так казалось, но ни один вдумчивый политик или политолог ни в США, ни за рубежом не осмелился бы столь высоко оценивать личную роль президента-генерала.
Было множество факторов, способствовавших тому, что крайне напряженные ситуации первой половины 1950-х годов не привели, к счастью, к ядерной войне. Позиция Эйзенхауэра была одним из таких факторов. С. Амброз констатировал: «В середине 1953 года большинство советников по военным, внешнеполитическим и внутриполитическим вопросам были против перемирия в Корее. Но Эйзенхауэр настоял на мире. Пять раз в 1954 году, по сути дела, все члены Национального совета безопасности, Объединенного комитета начальников штабов и Государственный департамент рекомендовали, чтобы он вмешался в азиатские дела, даже применяя атомные бомбы против Китая. Первый раз это было в апреле, когда ситуация в Дьенбьенфу стала критической, второй — в мае, накануне падения Дьенбьенфу, третий — в июне, когда французы сочли, что китайская авиация вот-вот вмешается в индокитайский конфликт, четвертый — в сентябре, когда китайцы начали обстрел островов Квемой и Мацзу, пятый — в ноябре, когда китайцы объявили тюремные приговоры американским летчикам. Пять раз эксперты советовали президенту нанести ядерный удар по Китаю. Пять раз он отвечал отрицательно»{661}.
Действительно, роль американского президента в сохранении зыбкого мира в эти годы нельзя недооценивать, как не следует считать его чуть ли не единственным миротворцем. Используя как открытую, так и тайную дипломатию, разведывательные и подрывные действия, подчас не гнушаясь фактическим санкционированием актов террора, Эйзенхауэр в целом оказался на высоте задач высшего руководителя внешней политики одной из двух тогдашних сверхдержав.
Глава пятая.
ЭЙЗЕНХАУЭР И МАККАРТИ: ПЕРЕТЯГИВАНИЕ КАНАТА
Дело Розенбергов
Во внутренней политике Эйзенхауэр демонстрировал явный центризм. Не связанный партийными пристрастиями (хотя и был избран от Республиканской партии), президент проявлял себя прагматиком, поддерживая в одних случаях предложения, выдвигаемые представителями крупного капитала, в других — левыми силами, настаивавшими на усилении государственного вмешательства в экономику и социальную сферу. В результате нападки на его администрацию сыпались с обеих сторон. Если добавить, что Дуайт оставался человеком эмоциональным и подчас принимал решения, основанные скорее на чувствах, нежели на трезвом расчете, то картина его внутриполитической деятельности становится еще более мозаичной. И всё же подавляющее большинство его законодательных инициатив получало поддержку и в Конгрессе, и в широком общественном мнении.