Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз
Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался.
Нам всем было неловко и тяжело, и все невольным образом выказывали к
жертве выходок Тургенева больше внимания, чем бы то делали при других
обстоятельствах.
А потом узнали, что в Париже, где нет "развитых" молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника. Таких тонкостей
в обращении, что
иначе, и одного можно обрывать, а другого нельзя, Достоевский совсем не знал.
Вообще великий сердцевед, как его называют, знал и умел передавать
словами все неуловимейшие движения души человеческой, а людей, с которыми
ему приходилось сталкиваться, угадывал плохо.
Желание Покровского исполнилось, он стал ездить ко мне и в первое же
свое посещение, за ужином, разговорился и очаровал всех. Слово "очарование"
даже не вполне выражает впечатление, которое он произвел. Он как-то скорее
околдовал, лишил покоя.
Говорили, вероятно, о какой-нибудь злобе дня, но он в предмет углубился,
обобщил его и нарисовал такую поразительную и так мастерски картину
настоящего и истекающего из него будущего - дело было в начале 70-х годов - и
так зловеще осветил ее, что все были потрясены, и, как потом оказалось, ни я, ни
Покровский, ни бывший при этом Загуляев всю ночь не сомкнули глаз.
Но и говорил Достоевский не всегда. Иногда какое-нибудь слово, вроде
вопроса, например, о здоровье его, его оскорбит, и он промолчит весь вечер.
215
Меня всегда поражало в нем, что он вовсе не знает своей цены, поражала
его скромность. Отсюда и происходила его чрезвычайная обидчивость, лучше
сказать, какое-то вечное ожидание, что его сейчас могут обидеть. И он часто и
видел обиду там, где другой человек, действительно ставящий себя высоко, и
предполагать бы ее не мог. Дерзости, природной или благоприобретенной
вследствие громких успехов и популярности, в нем тоже не было, а, как говорю, минутами точно желчный шарик какой-то подкатывал ему к груди и лопался, и он
должен был выпустить эту желчь, хотя и боролся с нею всегда. Эта борьба
выражалась на его лице, - я хорошо изучила его физиономию, часто с ним
видаясь. И, замечая особенную игру губ и какое-то виноватое выражение глаз, всегда знала, не что именно, но что-то злое воспоследует. Иногда ему удавалось
победить себя, проглотить желчь, но тогда обыкновенно он делался сумрачным, умолкал, был не в духе.
И в сущности, все это было пустяками; и все выходки его, про которые
кричали, были сущими невинными пустяками. Их считали нахальными, потому
что смотрели на него с каким-то подобострастием,
обыкновенного человека, а как на высшего и необыкновенного.
Чем больше я думаю о Достоевском, тем больше убеждаюсь, что значение
его среди современников вовсе не в литературном его таланте, а в учительстве.
Как сравнить его, как романиста, с Тургеневым? Читать Тургенева -
наслаждение, читать Достоевского - труд, и труд тяжелый, раздражающий. Читая
Достоевского, вы чувствуете себя точно прямо с утомительной дороги попавшим
вдруг в незнакомую комнату, к незнакомым людям. Все эти люди толкутся вокруг
вас, говорят, двигаются, рассказывают самые удивительные вещи, совершают при
вас самые неожиданные действия. Слух ваш, зрение напряжены в высшей
степени, но не глядеть и не слушать невозможно. До каждого из них вам есть
дело, оторваться от них вы не в силах. Но они все тут разом, каждый со своим
делом; вы силитесь понять, что тут происходит, силитесь присмотреться,
отличить одного от другого людей этих, и если при неимоверных усилиях
поймаете, что каждый делает и говорит, то зачем они все тут столклись, как
попали в эту сутолоку, никогда не поймете; и хоть голова осилит и поймет суть в
конце концов, то чувства все-таки изнемогут.
А читая Тургенева (даже "Дым", но, конечно, не "Новь"), точно пьешь
живую воду. А между тем в этой сутолоке романов Достоевского разбросаны
такие перлы, какие и не снились Тургеневу. И вот чем велик Достоевский!
Только эти перлы должны быть отнесены не к его призванию романиста, а
к призванию учителя. Они разбросаны еще больше в "Дневнике писателя", разбросаны по его письмам; не тем письмам, что писал он Майкову, Пирогову и
бар. Врангелю, а тем, которые он писал к разным неизвестным, алчущим и
жаждущим правды людям {24}.
Его называют психологом. Да, он был психолог. Но, чтобы быть таким
психологом, не надо быть великим писателем, а надо уметь подходить к душе
ближнего, надо самому иметь душу добрую, простую, глубокую и не умеющую
презирать.
216
Надо иметь не гордую душу, а мягкую, склоняющуюся, которая может
нагнуться, умалиться и пройти в душу ближнего; а там уже видно, чем больна эта
душа и чего ей нужно, можно понять ее. Вот его психология и психиатрия, и это к
писательству не относится, хотя он умеет об этом писать. Лучше сказать, к
таланту романиста не относится.
Что говорят о его Пушкинской речи! Его глава в "Дневнике писателя" о
Некрасове разве не перл? {25} Кто из поклонников и панегиристов Некрасова