Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
рассказала об этой новой выходке, и все потом смеялись, и никто не сердился; и с
Олей он был потом как ни в чем не бывало.
Раз прихожу я к Достоевским и в первой же комнате встречаю его самого.
"У меня, говорит, вчера был припадок падучей, голова болит, а тут еще этот
болван Аверкиев рассердил. Ругает Диккенса; безделюшки, говорит, писал он, детские сказки. Да где ему Диккенса понять! {26} Он его красоты и вообразить не
может, а осмеливается рассуждать. Хотелось мне сказать
гость, что это у меня в доме, и жалел, что не у вас, например, у вас я бы прямо
назвал его дураком".
– "Покорно благодарю вас. И очень рада, что дело обошлось
без нас и кончилось благополучно. Совсем я не желала, чтобы наших гостей
называли прямо дураками".
Он засмеялся, и, по-видимому, головная боль его прошла тут же. Мы сели.
Я, как всегда, на диван, он в кресло, спиной к окну.
"Знаете, - решилась я сказать, - если б вы могли читать Достоевского, вам, может быть, менее нравился бы Диккенс". Я не комплимент хотела ему сказать.
Между Диккенсом и Достоевским мне всегда виделось большое сходство; но
218
один был европеец, другой русский. Оба громоздили в свои романы лица и
характеры ("Наш общий друг", например), которых удержать в памяти читателю
всегда трудно; а главное, часто читатель недоумевает, как, с чего все эти лица
столкнулись между собой, очутились, как по щучьему веленью, в да"ном месте.
Положим, и дюжинные романисты выводят часто множество лиц, но не
множество характеров, и тогда читателю и трудиться над ними не приходится.
Разница между Достоевским и Диккенсом, мне кажется, в том, что Диккенсу и не
снились те глубины и те вышины, которые прозревал Достоевский. У Диккенса
больше законченности, оттого его произведения, самые безотрадные, не
мучительные. У Достоевского, горизонт которого безграничен, не могло быть
законченности, а та, которая могла бы быть, часто не давалась ему, потому что он
вечно писал наспех. В страшное же по безграничности, куда с головой кидался
Достоевский, русский, европеец Диккенс кидаться и не мог; он захлебнулся и
задохся бы там и не вынырнул бы. Так нырять способен только русский. И я
думаю, что Аверкиев и имел это в мыслях, называя Диккенса детским писателем, но, может быть, выразился грубо и неясно. Сам же Достоевский приучил нас
дышать в каком-то безвоздушном пространстве или там, где носил Люцифер
Каина. А кстати бы сравнить разговор Люцифера и Каина {27} с великим
инквизитором Ивана Карамазова. И выйдет, что Диккенс может сказать Байрону: в России, друг Байрон, есть писатели, о которых и не снилось нашим английским
поэтам, да и прозаикам также.
Вошла
разговор перешел на другое, а там явились еще гости.
Любимым писателем Достоевского был Диккенс; но еще любил он и не
раз рекомендовал мне прочесть "Жиль Блаза" {28}, "Martin l'enfant trouve"
{"Мартен-найденыш" (франц.).} Сю. "Жиль Блаза" я одолеть не могла. "Мартена"
прочитала; и тогда-то и подумала, что он ему так нравится оттого, что он самого
себя, то есть Достоевского, читать не может. У Сю тоже есть сходство с
Достоевским. Все трое они, то есть Диккенс, Сю и Достоевский, певцы
униженных и оскорбленных, но все трое различны. Достоевский не боится
выходить за границы, Диккенс из границ не выходит, а Сю выходит и теряется, теряет чувство меры. Тяжелое чувство производит Елизавета Смердящая {29}, но
у Сю, в "Мартене", есть одна работница {30}, перед которой Елизавета
Смердящая может показаться отрадным явлением, потому что чувствуешь, что, как ни искажен в ней лик человеческий, все же он в ней есть; чувствуешь, что
автор ясно видит ее перед собой, видит все ее унижение, всю грязь и сквозь все
это - душу; он не забыл сказать, что она незлобива, что она отдает ребятишкам
копеечки и хлеб, видишь ее всю и чувствуешь правду и нежелание автора ни
скрыть весь ужас, ни дразнить этим ужасом читателя. Сю же именно дразнит. Его
работница - скот, животное, человеческого в ней ни одной черты, и чувствуешь, что тут неправда, что автор что-то проглядел или скрыл или нарочно хочет
терзать, рвать за душу читателя, злить его. И читатель злится; может быть, автор
именно и хочет, чтобы читатель злился на среду, в которой возможны подобные
работницы, не знаю, может быть; знаю только, что я злилась не на среду, а на
самого автора, потому что чувствовала неправду; чувствовала, что он лжет, что
219
что-то скрыл или не умел сказать. Но это неумение сказать, когда переступлены
известные границы условного, свойственно французам или европейцам вообще.
Оттого умные и осмотрительные англичане известных границ и не переходят, а у
французов тотчас же за границей является сентиментальность или свинство, или
свинство и сентиментальность вкупе.
А. П. ФИЛОСОФОВА и М. В. КАМЕНЕЦКАЯ
Анна Павловна Философова (1837-1912) - общественная деятельница,
участница женского движения. Жена крупного чиновника, главного военного
прокурора, в 70-е годы она была настроена весьма оппозиционно. "Я ненавижу
настоящее наше правительство <...>, это шайка разбойников, которые губят