Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
заключительными словами воспоминаний, - о суде истории, который определил в
творчестве Достоевского временное и преходящее и то, что, пройдя "через бурю и
грозу, потрясшую мир, - <...> горит все ярче и ярче".
О Ф. М. ДОСТОЕВСКОМ
Из воспоминаний
Это было в зиму 1878-1879 года, у Я. П. Полонского и его жены
Жозефины Антоновны уже были тогда их знаменитые "пятницы" {1}, и Яков
Петрович
– Вы непременно должны быть у нас в эту пятницу... Не пожалеете! На
этот раз будет особенно интересно...
– ----
Жили тогда Полонские на углу Николаевской и Звенигородской, окнами
на Семеновский плац.
В прихожей меня поразило количество шуб, висевших на вешалке и
лежавших горой на сундуке, обилие галош и шапок, и рядом с этим полная
тишина, полное отсутствие человеческих голосов.
– А-а!.. Пожалуйте!
– приветливым шепотом встретил меня Яков Петрович
на пороге первой комнаты.
– Пожалуйте!..
Он по-дружески взял меня под локоть, провел через пустую залу с
накрытым чайным столом и пропустил во вторую комнату.
256
Здесь у среднего из трех окон стоял кто-то, а вокруг его сплошной стеной
столпились мужчины и нарядные женщины, старые и молодые, и молча слушали.
В первую минуту я могла только расслышать глухой, взволнованный голос:
– Холодно!.. Ужасно холодно было!! Это самое главное. Ведь с нас сняли
не только шинели, но и сюртуки... А мороз был двадцать градусов...
И вдруг, в промежутке между стоявшими передо мной людьми, я увидела
сероватое лицо, сероватую жидкую бороду, недоверчивый, запуганный взгляд и
сжатые, точно от зябкости, плечи.
"Да ведь это Достоевский!" - чуть не крикнула я и стала пробираться
поближе. Да! Достоевский!.. Но совсем не тот, которого я знала по портретам с
гимназической скамьи и о котором на Высших курсах Герье у нас велись такие
оживленные беседы. "Тот" представлялся мне большим, ярким, с -пламенным
взглядом, с дерзкими речами. А этот - съежившийся, кроткий и точно виноватый.
Я понимала, что передо мной Достоевский, и не верила, не верила, что это он; он -
не только великий писатель, но и великий страдалец, отбывший каторгу,
наградившую его на всю жизнь страшной болезнью.
Но когда я вслушалась в то, что он рассказывал, я почувствовала сразу,
что, конечно, это он, переживший ужасный день 22 декабря 1849 года {2}, когда
его с другими петрашевцами поставили на эшафот, на Семеновском плацу, для
расстрела.
Оказалось,
окну, выходящему на плац, и спросил:
– Узнаете, Федор Михайлович?
Достоевский заволновался...
– Да!.. Да!.. Еще бы... Как не узнать?..
И он мало-помалу стал рассказывать про то утро, когда к нему, в каземат
крепости, кто-то пришел, велел переодеться в свое платье и повез... Куда? Он не
знал, как и не знали его товарищи... Все были так уверены, что смертный
приговор хотя и состоялся, но был отменен царем, что мысль о казни не
приходила в голову. Везли в закрытых каретах, с обледенелыми окнами,
неизвестно куда. И вдруг - плац, вот этот самый плац, под окном у которого
сейчас стоял Достоевский.
Я не слышала начала рассказа Федора Михайловича, но дальше не
проронила ни одного слова.
– Тут сразу все поняли... На эшафоте... Чей-то чужой, громкий голос:
"Приговорены к смертной казни расстрелянием"... И какой-то гул кругом, неясный, жуткий гул... Тысячи красных пятен обмороженных человеческих лиц, тысячи пытливых живых глаз... И все волнуются, говорят... Волнуются о чем-то
живом. А тут смерть... Не может этого быть! Не может!.. Кому понадобилось так
шутить с нами? Царю? Но он помиловал... Ведь это же хуже всякой казни...
Особенно эти жадные глаза кругом... Столбы... Кого-то привязывают... И еще
мороз... Зуб на зуб не попадал... А внутри бунт!.. Мучительнейший бунт... Не
может быть! Не может быть, чтобы я, среди этих тысяч живых, через каких-
нибудь пятьдесят минут уже не существовал бы!.. Не укладывалось это в голове, и не в голове, а как-то во всем существе моем.
257
Он замолчал и вдруг совершенно изменился. Мне показалось, что он
никого из нас не видел, не слышал перешептывания; он смотрел куда-то вдаль и
точно переживал до мелочей все, что перенес в то страшное морозное утро,
– Не верил, не понимал, пока не увидал креста... Священник... Мы
отказались исповедоваться, но крест поцеловали. Не могли же они шутить даже с
крестом!.. Не могли играть такую трагикомедию... Это я совершенно ясно
сознавал... Смерть неминуема. Только бы скорее... И вдруг напало полное
равнодушие... Да, да, да!! Именно равнодушие. Не жаль жизни и никого не жаль...
Все показалось ничтожным перед последней страшной минутой перехода куда-
то... в неизвестное, в темноту... Я простился с Алексеем Николаевичем
{Плещеевым. (Прим. Е. П. Летковой-Султановой.)}, еще с кем-то... Сосед указал