Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
Все понимали, что значит это глумовское "надо погодить". Это значило: надо
закупориться в мурье и не высовывать носа за дверь, так как тут же, сейчас, его
могут у вас оторвать, а быть может, и вовсе лишить живота. Закупориться и ждать
перемены обстоятельств, благоприятной атмосферы для безопасного пребывания
мирных обывателей вне мурьи на свободе, то есть на любой петербургской улице, не только на немощеной, но даже и на покрытой торцом и асфальтом. А доколе
обстоятельства
человеческой жизнью при современном порядке вещей...
Потом еще что-то читали; потом был антракт. А после антракта первым
вышел на эстраду Ф. М. Достоевский.
Глубокое волнение охватило меня, когда я увидела снова эту фигуру и это
лицо, когда услыхала этот давно не слышанный голос. Разом вспомнилось все: наша работа за одним столом, ночные беседы "на чердаке", филиппики против
"либералов" и таинственные возвещания об антихристе...
Он читал главу из "Братьев Карамазовых" - "Рассказ по секрету", но для
многих, в том числе и меня, это было чем-то вроде откровения всех судеб... Это
была мистерия под заглавием: "Страшный суд, или Жизнь и смерть"... Это было
анатомическое вскрытие больного гангреною тела, - вскрытие язв и недугов
нашей притуплённой совести, нашей нездоровой, гнилой, все еще
крепостнической жизни... Пласт за пластом, язва за язвой... гной, смрад...
томительный жар агонии... предсмертные судороги... И освежающие,
целительные улыбки... и кроткие, боль утоляющие слова - сильного, здорового
существа у одра умирающего. Это был разговор старой и новой России, разговор
братьев Карамазовых - Дмитрия и Алеши.
Мне слышались под звуки этого чтения две фразы, все объяснявшие мне и
в Достоевском, и в нас самих. Мне представлялось, как будто слушатели, бывшие
в зале, сначала не понимали, что он читал им, и перешептывались между собою:
– Маниак!.. Юродивый!.. Странный...
А голос Достоевского с напряженным и страстным волнением покрывал
этот шепот...
– Пусть странно! пусть хоть в юродстве! Но пусть не умирает великая
мысль!
И этот проникновенный, страстный голос до глубины потрясал нам
сердце... Не я одна, - весь зал был взволнован. Я помню, как нервно вздрагивал и
вздыхал сидевший подле меня незнакомый мне молодой человек, как он краснел
и бледнел, судорожно встряхивая головой и сжимая пальцы, как бы с трудом
удерживая их от невольных рукоплесканий. И как наконец загремели эти
рукоплескания...
Все хлопали, все были взволнованы. Эти внезапные рукоплескания, не
вовремя прервавшие чтение, как будто разбудили Достоевского.
минуту не* подвижно оставался на месте, не отрывая глаз от рукописи. Но
рукоплескания становились все громче, все продолжительнее. Тогда он поднялся, как бы с трудом освобождаясь от сладкого сна, и, сделав общий поклон, опять сел
127
читать. И опять послышался таинственный разговор на странную, совсем не
"современную", даже "ненормальную" тему.
Верь тому, что сердце скажет!
Нет залогов от небес! {41} -
говорил один с ядовитой и страстной иронией. А другой отвечал ему с
такой же страстной, исступленною лаской: "Я не мстить хочу! Я простить хочу!.."
Мы слушали это с возраставшим волнением и с трепетом сердца тоже
хотели "простить"! И вдруг все в нас чудодейственно изменилось: мы вдруг
почувствовали, что не только не надо нам "погодить", но именно нельзя медлить
ни на минуту... Нельзя потому, что каждый миг нашей жизни приближает нас к
вечному сумраку или к вечному свету, - к евангельским идеалам или к зверям. А
неподвижной середины не существует. Нет точки незыблемой в мире вечно
текущих, сменяющихся явлений, где каждое мгновение есть производное
предыдущего, - нет остановок для мыслящего ума, как нет покоя для живущего
сердца. Или - "чертова ахинея" и укусы тарантула, или "возьми свой крест и иди
за мной!". Или "блаженны алчущие и жаждущие правды" - и тогда "не убей", "не
укради", "не пожелай!"... Или - ходи по трупам задавленных и рви кусок из
чужого рта, езди верхом на других и плюй на всяческие заветы! А середины не
существует, и живое не ждет.
...Он кончил, этот "ненормальный", "жестокий талант" {42}, измучив нас
своей мукой, - и гром рукоплесканий опять полетел ему вслед, как бы в
благодарность за то, что он вывел нас всех из "нормы", что идеалы его стали
вдруг нашими идеалами, и мы думали его думами, верили его верой и желали его
желаниями...
И если это настроение было только минутным для одних его слушателей, -
для других оно явилось переворотом на целую жизнь и послужило
могущественным толчком к живительной работе самосознания, неиссякаемым
источником веры в божественное происхождение человека и в великие судьбы
его всемирной истории. И эти слушатели имели право назвать Достоевского
своим великим учителем, как это было написано на одном из его надгробных
венков.
– ----
В последний раз я встретилась с Достоевским на улице в самом начале