F20
Шрифт:
Мама и бабушка обходили меня стороной, как тифозную больную. Мне казалось, что они меня боятся. Бабушка иногда заходила в нашу с Анютиком комнату, останавливалась около кровати, где я лежала на мокром от пота и слез, не меняемом больше трех недель белье, и обращалась к Анютику, как будто меня вообще не было. Или я потеряла способность слышать, понимать и отвечать на вопросы.
— Так и лежит? — спрашивала она.
— Как видишь, — отвечала Анютик, занятая каким-то бесполезным маразмом типа вырезания портретов старых шлюх из модного журнала.
— И ничего не ела? —
— Нет, — говорила Анютик.
Бабушка качала головой, стояла еще около минуты и выходила, на всякий случай плотно прикрыв дверь. Мама обычно появлялась с твердым намерением вернуть меня к нормальной жизни. Несколько раз она даже скидывала меня с кровати, но тогда я просто валялась на полу, и маме приходилось уйти, признав свое поражение.
— Сколько можно лежать?! — возмущалась она. — А ты думала, чем-то другим это у вас закончится?! И он — психопат был, и ты — больная! Что устроили! Сволочи! Возьми себя в руки! Хватит издеваться надо мной! Ты понимаешь, что ты просто умрешь?!
Поскольку я ничего не отвечала, поток маминой речи постепенно иссякал. Она заявляла, что не может находиться в нашей комнате, потому что в ней воняет, и выбегала в коридор. Там она могла еще пару минут повыть, видимо, чтобы я поняла, сколько мучений ей доставляю.
Анютик приносила мне воду и помогала добраться до туалета. Несмотря на то, что, в отличие от мамы и бабушки, она мое состояние никак не комментировала, ненавидела я ее сильнее, чем их обеих. Когда она приближалась к кровати со стаканом, я выговаривала ей все, что думаю.
— Заботишься обо мне, да? — спрашивала я. — Тупая, бездарная сучка. Тебе меня жалко? Как такое может быть? Ты же ничего не чувствуешь, ты не живешь. Ты заперлась в этой провонявшей комнате, ты никуда не выходишь, ты ни о чем не думаешь, ты изо всех сил оберегаешь свое жалкое существование… Зачем оно тебе? Чтобы травиться таблетками и дрожать от страха перед психушкой?
— Это не ты говоришь, — резюмировала Анютик.
Наконец мама отчаялась справиться со мной самостоятельно и вызвала врача. Его ввели в обстоятельства случившегося, благодаря чему я предстала перед ним не шизанутой тварью, а чистой душой и сердцем девушкой, чей внутренний мир до основания потрясла трагедия первой любви. Недолго думая, он назначил мне амитрин и, на всякий случай, анкорат. Мне было совершенно безразлично, что еще в себя запихивать. Амитрин, правда, заставил меня встать с кровати, чтобы круглосуточно осаждать холодильник, и мама сочла, что лечение помогает.
Теперь я все время ела. Вкуса еды я не чувствовала, и мне было все равно, в каком порядке ее принимать. Я ела суп с шоколадными вафлями, селедку с колбасой, орехи с гречкой. Когда я больше не могла есть, я шла в туалет и вставляла два пальца в рот. Так продолжалось до того момента, когда однажды утром мама не сказала мне, что сегодня сорок дней со дня смерти Марека. Теперь она избегала упоминать о самоубийстве, и «смерть Марека» выглядела чем-то неизбежным и даже вызывающим уважение.
Я ела омлет.
— Его мама… Она хотела бы прийти к нам… Если ты не против…
Чтобы
— Я стол накрою!
Хотя я до последнего не верила, что такое вообще возможно, вечером к нам действительно пришла мама Марека с незнакомым бородатым мужиком. Обещанный мамой стол был накрыт в большой комнате, в центре, рядом с бутылками, возвышалась стопка блинов, как бы державшая композицию, а от нее уже расходились другие, не нагруженные таким тяжелым смыслом, яства. Я, Анютик, мама с Толиком и мама Марека с мужиком сели за стол, бабушка предусмотрительно выпила донормил и вырубилась.
Толик разлил водку, все, кроме нас с Анютиком, выпили, не чокаясь.
— Положить вам блинов? — спросила мама бородатого мужика.
Мама Марека сообщила, что с мужем они подали на развод и он уехал в Польшу. Это вообще-то должно было случиться, потому что их брак себя исчерпал, и к тому же Николай Васильевич, тут она значительно кивнула на бородатого, ну, что говорить? Так получилось… Сердцу как-то не прикажешь, и они долго боролись со своими чувствами, почти десять лет это продолжалось, Николай Васильевич ведь тоже был женат, но теперь… Она всхлипнула, и Николай Васильевич положил руку на ее плечо, теперь…
— Вы имеете право на счастье, — сказала мама.
Толик кивнул. Он снова разлил водку, и последовала подробная история знакомства мамы Марека с Николаем Васильевичем. Он был доктором, который оперировал, а потом наблюдал Марека.
— В районе клиники мы все отели знали, — добавил Николай Васильевич.
Мама Марека хихикнула.
— А вы будете там же жить? — спросила мама.
— Мы еще не решили, — ответила мама Марека, — эта квартира такая тяжелая… Мне там очень трудно находиться… Знаете, все время кажется, что дверь входная хлопнет, и он войдет… Или…
Она замолчала. Потом она взяла сумку, висевшую на спинке стула, и достала телефон.
— Юленька, — сказала она, — ты же не была на кладбище? Вот, посмотри, как мы все там устроили…
Мама Марека протянула мне телефон. Я взяла его. На фотографии была по-европейски утоптанная могила с памятником из серого мрамора, на котором золотыми буквами было написано имя Марека, дата его рождения и смерти. Мама забрала у меня телефон, показала фотографию Толику.
— А вы решили портрет не делать? — поинтересовалась мама, толкнув локтем Толика, чтобы он не забывал про водку.
— Ой, нет! — мама Марека поморщилась. — У меня вот, знаете, какое-то предубеждание против этих портретов.
Мама закивала.
— Мне все время кажется, что будут ходить какие-то люди и смотреть на его могилу, и это как-то нарушает интимность смерти, — сказала мама Марека.
— Ну, выпьем? — предложил Толик.
Они выпили.
— Да, я с вами согласна, — сказала мама. — Я бы тоже не хотела портрета. Мне вообще нравятся американские кладбища, такие красивые!
— С белыми памятниками! — радостно подхватила мама Марека.