Фабрикант
Шрифт:
– Я и не думал ставить под сомнения вашу опытность, – Черкасов погасил лукавинку во взгляде и вид сделал самый заинтересованный. – Просто интересно – вы полагаете, что если бы мануфактурным делом управлял дворянин, то и бунтов бы не было? Или я неверно истолковываю вашу мысль?
– Всё абсолютно верно, – губернатор и не думал сердиться, собеседник вёл себя почтительно и, определённо, был не дурак.
– Отчего вы так решили? Революционная пропаганда как раз и направлена против нашего сословия, возбуждает у рабочего самые низменные порывы. Призывает всё отнять у богатых и разделить поровну, а власть отдать крестьянину.
– Работник её, эту околесицу, потому и слушает, что над ним начальствует
– Любопытное наблюдение. Никогда об этом не думал. Но позвольте спросить, Стенька Разин и Емелька Пугачёв ведь дворян жгли и вешали, а простой крестьянин им помогал. Где инстинкт был? – Черкасов искренне заинтересовался беседой.
– Не верил народ в право тогдашней власти на трон, вот и смутился их речами. Пока верховный правитель силён и грозен – люди всё стерпят и от него, и от его слуг. Стоит же усомниться в этом – пиши-пропало. Мы, дворяне, слуги Государя и полностью разделим его судьбу – будь то знатность и уважение, или плаха. Да и нет в наших краях нового Емельки. Люди тут тихие, забитые. Я в Харькове губернаторствовал, так там народ погорячее, вспыльчивее, но и отходчивее, веселее как-то. Здешние же мрачные, кажется всё снесут, что им не уготовь. Правда, и опасение иной раз берёт, что если они терпеть больше не смогут, то разгромят всё вокруг. Камня на камне не оставят.
– И как вы намерены поступить с бунтовщиками? – жандарм внимательно посмотрел на губернатора, лицо которого пошло красными пятнами, желваки ходили вверх-вниз.
– Я, милостивый государь, напомню им всем, кто здесь власть! Всем!!! Напомню так, что вовек не забудут, не извольте сомневаться, – ответил Калачов тем же яростным свистящим полушёпотом, что накануне полицмейстеру. – Впрочем, расскажите лучше, почему вам так интересен наш край, что смогли установить?
– Мы действуем по своим методам. Полагаем, что развитие мануфактурной промышленности – дело неизбежное, а раз так, то никуда и от присущих этому эксцессов не деться. Общество грезит парламентаризмом, свободами. Мы не можем, как ранее, просто взять всех подозрительных – и на кол. Или зверям диким на растерзание, как у Иоанна Васильевича Грозного заведено было. Нынешний век заставляет считаться с каждым, каким бы никчёмным он ни был, – Черкасов говорил серьёзно, хоть Калачова и не оставляло сомнение, что жандарм просто подтрунивает над его отповедью современным нравам. – Приходится изучать их идеи, устанавливать вожаков. Внедрять в их кружки своих людей, чтобы дальше опорочить в глазах толпы или просто арестовать. Работы много. Мы сродни объездчикам диких лошадей. Пока это ещё жеребёнок, но со временем он непременно повзрослеет и попытается показать характер. Тут то узда, которую мы сейчас незаметно накидываем и пригодится. Схватим железной рукой, когда попробует взбрыкнуть, и заставим повиноваться.
– На словах складно выходит, – Калачов улыбнулся. – Только в этом вояже вы зря время потеряете. Кружки там конечно есть, но иного свойства. Весь тот глухой край – вотчина старообрядцев. Политику они не воспринимают. Для них все от сатаны – хоть те, кто тремя перстами крестятся, хоть те, кто не крестится вовсе. Живут своей ересью, которой две сотни лет и больше ничем не интересуются. Приедете – поймёте.
– Бывал я там. Три года назад почти. Как раз на
– В прошлом году у них, действительно, шум был, ерунда какая-то мелочная. Не помню, где точно, но в тех местах. Сделайте милость, расскажите, что за оказия ещё раньше приключилась, мне о ней не докладывали, кажется.
– Что ж, извольте. Дело, правда, плёвое, вот и не стали ваше превосходительство отвлекать всякой безделицей, я так полагаю. Это случилось в канун нового 1886 года. Поехал я под видом статистического учётчика сведения собирать: сколько людей у кого трудится, да в каких условиях живут. Фабриканты такими вещами хвастать любят, везде сопроводят, всё расскажут. Прихвастнут, конечно, размер производства преувеличат, не без этого. Главное, что своими глазами можно истинную картину увидеть, с мужиками поговорить про то, кто как живёт. Люди тамошние пришлым не доверяют, тут ваша правда, но хоть какая-то картина складывается. В село Тезино к купцам Разорёнову и Кормилицыну приехал утром.
– Значит и тогда у них же всё случилось, как нынче. Ну прохвосты…, – перебил Калачов, недобро покачав головой. – Впрочем, продолжайте.
Черкасов кивнул в ответ на замечание губернатора и продолжил своё повествование.
День был морозный и снег весело похрустывал под полозьями саней. Фёдор Иванович въехал на широкую сельскую улицу. Над крышами изб стояли столбы дыма, тянущиеся в морозную синеву и сливающиеся чуть выше в единое марево. Подъехав к продуктовой лавке у площади, Черкасов вылез из саней и заскрипел снегом, шагая по широко прочищенной тропе к воротам. Думал ландринчиков купить, чтобы угощать баб и детвору – они так охотнее откровенничают, проверено неоднократно. Однако те были закрыты на замок. Жандарм встал, не зная, что делать – чтобы лавка на праздниках была закрыта, странно это. Рождество и святки только отгуляли. Он зачем-то дошёл до саней, потом обратно. Со двора фабрики доносился гул голосов.
– Здравствуй, мил человек, – сзади неожиданно появился мужичок. Черкасов из-за своих размышлений даже не слышал, как тот подошёл. – Кого ищешь?
– Здравствуйте. В лавке купить думал кой-чего, а она на замке.
– Хозяин велел, вот я и закрыл, – ответил лавочник внимательно разглядывая посетителя. Убедился, что тот одет солидно, по виду городской и успокоился.
– Закрыть велел? – Черкасов удивился. – А чего это он?
– Народ у нас бузит. Вот и сказал запереть, чтобы вино не продавать, от греха подальше.
– А почему бузят? – спросил Черкасов, сразу насторожившись.
– Того не ведаю. Мужики с утра тут ходили, голосили на всю улицу, а потом в фабрику пошли начальство требовать. Мне тогда от Михаила Максимовича – хозяина – мальчонка и прибежал. Велел всё закрыть и самому спрятаться, чтобы не нашли. Сыщут – заставят ведь открыть и водку продать. Я пошёл, но любопытно же, кругом фабрику обогнул, думал высмотрю чего – только неудачно. А тут смотрю – вы топчетесь. Я быстрее сюда, узнать кто да зачем. Да вы сами сходите, посмотрите, коли интересно.
– Пойду, и правда гляну, что у вас тут за невидаль.
Фёдор пошёл к длинному кирпичному зданию ткацкой фабрики. Сторожа на проходной не было, он маячил чуть дальше во дворе. Черкасов потихоньку подошёл и тоже стал наблюдать. Перед фабрикой толпилось больше сотни мужчин – ткачей, стоял гомон, разобрать который было невозможно. На крыльце фабричной конторы возвышался над людьми управляющий – невысокий, но тучный мужчина, закутанный в тулуп. Он смотрел на серо-чёрную ворчащую массу, не пытаясь даже открыть рот. Перекричать сотню человек, привыкших разговаривать громче, чем грохот ткацких станков, было невозможно. И вдруг, улучив момент, когда гул чуть стих, он гаркнул неожиданно зычным голосом: