Фабрикант

Евгеньев Сергей

– Ты зачем лавку поджёг? – ошеломлённо спросил рыжебородый, минуту назад яростно дравшийся с собутыльниками.

– Теперь ничего не докажут. Не грабили мы ничего. Где лавка? – ответил Михаил заплетающимся языком.

Вокруг весело рассмеялись. «Голова», – кто-то одобрительно хлопнул его по спине. От жара вылетели стёкла, разгорающийся костёр трещал и плевался искрами. Рядом стоять было уже нельзя. Компания отошла на дорогу, любуясь огненным танцем. «Айда Борьку Куликова подпалим. Он гнида живёт что-то хорошо. Сам из ткачей, а дачка втрое против нашей. Образованный, видишь ли. И чего теперь?» – предложил Кузьма – тощий сутулый парень. Идея встретила бурное одобрение. Кузьма и Дятлов взяли по горящей головешке и все бодро пошли к дому Бориса.

Дальнейшие события слились в единую карусель – много пили, кого-то подожгли, потом пели и дрались. На следующее утро Михаила выворачивало наизнанку, было так плохо,

как никогда раньше. Добрый товарищ с рыжей бородой не дал пропасть другу – заставил, несмотря на рвотные позывы, выпить полстакана тёплой омерзительной водки. Пересилив себя, Дятлов сидел, обхватив раскалывающуюся голову руками и еле сдерживая подступающую тошноту. Вскоре полегчало и мир вокруг заиграл красками. Жизнь снова завертелась в пьяной круговерти. Что делал и куда ходил, Михаил не помнил совершенно. Помнил только, что посреди попойки Коля принёс и швырнул мешок с его вещами, но он и внимания не обратил. Очнулся Дятлов от дикой головной боли и жажды. Место было незнакомым, рядом в тесной каморке храпели рыжебородый, Кузьма и ещё какие-то мужики. «Я не у Коли», – подумал Михаил. Он тихонько, стараясь не разбудить спящих, вышел на улицу. «Казарма», – узнал Дятлов место, где провёл ночь. Он добрёл до колодца и жадно напился ледяной воды. На улице была тишина, пахло свежестью утра вперемешку с дымом залитого костра. Небо только начало светлеть. В полной тишине Михаил различил дружный топот множества ног. Он вскочил с лавки, на которую присел, напившись, и увидел в начале улицы клубы пыли. Плохо понимая, что делает, Дятлов опрометью бросился сначала в казарму за своим сидором, а затем прочь из села в сторону рощи на пригорке. Добежав, он обессиленно сел прислонившись спиной к стволу берёзы. От бега в ушах стучала кровь, сердце било, подобно кузнецкому молоту, перед глазами плясали зелёно-красные круги. «Полиция! За нами пришли! Надо бежать! Куда? Куда? К Митьке Малькову в Вичугу, а оттуда назад в Иваново. Мы ведь позавчера урядника побили, лавку разграбили. Дома пожгли. Это каторга, а то и виселица», – в голове вихрем пронеслись мысли. Со стороны Тезинской площади резко затрубил горн и застучал барабан. Послышались обрывки чьих-то громких команд. Михаил вскочил и тихо выглянул из-за дерева, силясь рассмотреть, что происходит в селе. Вдруг к затылку прижалось что-то ледяное, бездушно щёлкнул взведённый курок. Дятлов обмер от неожиданности.

– Не дёргайся! Пристрелю! – сказал чей-то спокойный властный голос.

Глава 3

Кострома, апрель 1889 года.

Тёплый весенний вечер пришёл на смену жаркому дню. Всё ощутимее было приближение лета. Голубое высокое небо украшали небольшие белые облака, неторопливо плывущие куда-то вдаль. Под стать им – не спеша – по саду, украшенному яркой сочно-зелёной листвой, прогуливался высокий немолодой господин. Он был худ, седые усы гордо топорщились параллельно земле, обрамленная сединой обширная лысина покраснела от первой встречи с весенним солнцем, словно от стыда. Осанка его была прямой – про таких говорят: «Аршин проглотил». Без малого сорок лет назад он проходил службу в гренадёрском полку, военная выправка осталась на всю жизнь. Костромской губернатор Виктор Васильевич Калачов начал вечерний моцион.

От таких неспешных прогулок чиновник получал истинное удовольствие и старался насладиться каждым мгновением солнца, не баловавшего здешние широты своим частым присутствием. Под ногами умиротворяюще скрипел песок дорожек, глаз радовался стройным рядам лип и дубов, образующим длинные безупречные коридоры. Мысли были такими же безмятежными. На сегодня присутствие закончилось, жизнь текла спокойно и плавно, не преподнося неприятных сюрпризов. На Пасху приезжали сыновья. Они пошли по отцовским стопам: недолго числились на военной службе (так было выгоднее для карьеры), а затем переходили на гражданские должности по различным ведомствам. Дальше постепенно, ступенька за ступенькой, вверх – небедно, сыто и покойно.

Виктор Васильевич и сам так прожил. Скоро уже пятьдесят пять лет исполнится. В молодости недолго числился в гренадёрском, затем в стрелковом полках. Вышел в отставку при первой возможности, а дальше как по маслу – чиновник Министерства народного просвещения, затем по линии Министерства юстиции служил. Теперь вот – губернатор. Сначала в Харькове начальствовал, а пять лет назад перевели сюда, в Кострому. Для уроженца первопрестольной, казалось бы, глухая провинция – на сотни вёрст вокруг сплошные леса да редкие сёла. По сравнению с той же Харьковской губернией – медвежий угол, пустой и почти ненаселённый. Но так рассуждает только человек недалёкий. Здесь колыбель правящей династии, здесь Романовых просили взойти на престол,

поэтому край тут не глухой, а заповедный, никогда вниманием государя-императора обделён не будет. Что же до патриархальности быта – Калачову она только нравилась. Его губерния отражает жизнь России при Романовых: мирную, степенную и довольную.

– Виктор Васильевич … Виктор Васильевич! – кто-то отчаянно звал губернатора.

Калачов неспешно обернулся. Навстречу ему от входа в сад со стороны Борисоглебской улицы торопился полицмейстер. Одной рукой он придерживал фуражку, второй то и дело бьющие по бедру сабельные ножны. Рядом с исправником шагал незнакомый молодой человек. Губернатор был крайне удивлён – чего это полицмейстер так торопиться? Неприятное предчувствие скользкой холодной змеёй начало проникать в мысли, шипя: «Что? Домечтался? Всё чинно идёт? Сейчас тебя этот с саблей огорошит! Не слететь бы тебе, Витя, с должности». Калачов по инерции величаво пошёл навстречу задыхающемуся от непривычно быстрой ходьбы исправнику. Лицо его автоматически, словно он находился на службе, приобрело каменное выражение, глаза, от природы чуть навыкате, засверкали, но по спине вдруг предательски потекла капля пота.

– Господин губернатор …, – полицейский начальник, задыхаясь, наконец добежал до остановившегося по середине парка надменного чиновника, – Уфффффффф, запыхался с непривычки … Тепло сегодня как … уфффффффффф.

Калачов с раздражением молча смотрел сверху вниз на невысокого тучного охранителя порядка, взмокшего от быстрой ходьбы, ожидая более содержательного рассказа. Воротник полицейского потемнел от пота, туго врезавшаяся в него шея покраснела. Он снял фуражку и вытер лоб платком, ножны с саблей наконец успокоились и перестали брыкаться. Попытался начать доклад, но дыхание никак не желало успокаиваться. Наконец, еще раз промокнув лоб уже сырым платком, пару раз шумно выдохнув воздух, смог говорить.

– Ваше превосходительство, бунт! Из Кинешмы доложили – на мануфактуре Никанора Разорёнова и Михаила Кормилицына ткачи безобразничают, работу бросили, пьянствуют.

– На какой мануфактуре? Какой бунт? – Калачов остолбенел. – Что ты несёшь?

Он, конечно, читал в особых циркулярах о том, что в соседних губерниях доведённые до отчаяния нищетой, тяжёлым трудом и несправедливостью фабрикантов, люди начинали громить всё вокруг, разом сметая устоявшийся порядок вещей. Чтобы их усмирить, требовалось проводить практически военную операцию. Какая-то варварская дикость, немыслимая в центре великой Империи на исходе 19-го века! Сам Виктор Васильевич свидетелем подобного ни разу не был. Будучи с визитами на многочисленных местных мануфактурах, он наблюдал полнейшую гармонию хозяина и работника. Здешние купцы, люди, по его мнению, дремучие (староверы почти все), уверяли его, что у них на фабриках такого быть не может – в отношениях лад и послушание, словно у отца с чадами. Аккуратно расчесавшие и намаслившие волосы и бороды ткачи, прядильщики и прочие работяги вместе с бабами и детьми благоговейно встречали его хлебом-солью и благодарили своего благодетеля за всё. Фабриканты вели себя также, только встречали раньше простого люда, а угощения были изысканней и наряды богаче. Он их предупреждал, не напрямую – иносказательно, что непорядка в губернии не допустит. Те уверяли, что подобное невозможно, что у них всё по-другому, чем у соседей. И главный фабричный инспектор им поддакивал. И тут такое!

– Какой бунт? – шипящим шёпотом ещё раз спросил Калачов, – Белены объелся?

– Никак нет! – молодцевато гаркнул исправник.

– Тихо! – тем же полушёпотом просвистел губернатор, – Ещё на площади всем объяви! А вы, милостивый государь, чьих будете?

Вопрос адресовался молодому человеку, пришедшему с полицмейстером. Тот, в суматохе не будучи представленным, скромно стоял чуть поодаль и спокойно смотрел на происходящее. Был он тридцати лет, высок, строен и аккуратен – одет опрятно, русые волосы безупречно расчёсаны, взгляд внимательный. Калачов опытным взглядом определил в незнакомце армейскую выправку, которую не могла скрыть гражданская одежда.

– Фёдор Иванович Черкасов, прохожу службу по секретному делопроизводству Департамента полиции. В Кострому прибыл по служебной надобности, – чётко ответил тот.

– Жандармский значит… Что ж, – губернатор в задумчивости потёр подбородок. – Пойдёмте, всё спокойно скажете.

Калачов взял полицейского чиновника под локоток и настойчиво повёл вглубь тенистой аллеи. Черкасов шёл рядом. Мысли Виктора Васильевича бешено скакали, но многолетний опыт государевой службы подсказывал, что перед подчинённым выказывать эмоции негоже. Таким манером они вполне благопристойно, словно задушевно беседуя, если смотреть со стороны, прогулялись до ограды сада, развернулись и побрели обратно. Будто три друга решили подышать свежим воздухом на исходе чудесного дня, обсуждая что-то возвышенно-философское.