Фабрикант
Шрифт:
Вдруг грохнул выстрел, и свист розг прекратился. Эхо наконец смолкло, устав блуждать между домов. В наступившей гробовой тишине, губернатор Калачов, убрав пистолет, сказал: «Довольно с них. Надеюсь, урок усвоили все и повторно объяснять не придётся». Родные и соседи бросились к краю помоста и аккуратно снимали с него окровавленных людей. Развязывали руки и бережно поддерживая, отводили к домам. Солдаты больше не заставляли людей стоять на площади, а, наоборот, оттесняли, чтобы те быстрее разошлись. Площадь скоро опустела. Военная команда, с губернатором во главе, чётко и слаженно выехала из села. Убрали столик с креслами. Остался только помост с каплями крови, въевшимися в дерево да пустыми петлями, застывшими на фоне голубого неба.
– Кто это с вами, Фёдор Иванович? Ещё один из зачинщиков? – спросил Калачов жандарма,
– Так точно, – ответил Черкасов. – Вот он голубчик – агитатор, поджигатель и грабитель. Пороть его не нужно – скоро предстанет перед судом куда более строгим. Дело политическое, будет большое расследование по моей части. Разберёмся и накажем, можете быть спокойны.
– Что ж, доверяюсь вам, как специалисту. Чистите Русь-матушку от этой заразы. Гляди ж ты, и до наших краёв она добралась! Я то думал, что во всём жадность купцовская виновата, ан нет. Не обошлось без подстрекателя! Снимаю перед вами шляпу, Фёдор Иванович. С таким охранным отделением за нашу будущность можно быть спокойным! Но и мой метод хорош! Теперь здесь бунтовать не будут долго, вот увидите. По старинке разъяснил, просто, но эффективно.
– Может вы и правы, – задумчиво сказал Черкасов, – может и правы.
Пленник сзади изо всех сил старался не отстать и не упасть. Перед поворотом, за которым Тезино скрывалось из вида, он оглянулся на оставшийся позади эшафот, тяжело вздохнул, а затем вдруг радостно улыбнулся.
Глава 4
Петроград, Петропавловская крепость, октябрь 1917 год.
Красивый искрящийся снег, укрывший крутой волжский берег своей девственной яркой белизной, словно укорял людей, замаравших его золой, помоями и прочим хламом у своих домов, в проулках городов, сёл и деревень. Здесь, вдалеке от человека, он завораживал чистотой и ослеплял блеском, напоминал о предвечном и, несмотря на трескучий мороз, наполнял бескрайним жизнелюбием и радостью. Деревенская детвора отполировала особенно длинный и пологий спуск с холма на замёрзшую реку до блеска. Фабричный сторож Тимофей в вёдрах натаскал воды и довёл и без того гладкую поверхность до такого состояния, что от скорости захватывало дух, а крик восторга замерзая, замирал на вдохе.
В это Рождество радостные вопли слышались с горки весь день. Дед с едва заметной улыбкой поглядывал на маленького Сашу, от нетерпения, не находящего себе места, и раз десять уже проверившего крепкие плетёные санки. За богатым столом собралась после праздничной службы многочисленная родня. Приходящих поздравить тоже приглашали и угощали. Коновалов навсегда запомнил настроение Рождества: улыбки, общую радость и весёлость всех собравшихся. В детстве редко видишь, когда столько обычно серьёзных людей одновременно вдруг шутят и смеются, а когда видишь, то понимаешь, вот он – праздник. Даже полицейский урядник Степан Иванович, которого Саша очень стеснялся из-за его вечно строгого вида и неразговорчивости, неожиданно начал подкидывать его к потолку.
Наконец взрослые решили прогуляться. Кто-то ради смеха намазал лица – собрались колядовать. Саша, получив разрешение деда, убежал на горку, вперёд взрослых. Там была настоящая кутерьма. Все местные детишки, да и их родители с радостными криками катались с горы. Лица были румяны и смешливы. Коновалова-младшего, конечно признали, но признали взрослые. Вместе с другими детьми он терпеливо ждал своей очереди, волоча огромные санки. Наконец последняя стоящая перед ним девчушка с радостным всхлипом понеслась с горы, и Саша остался один перед убегающей вниз широкой ледяной дорогой. От высоты захватило дух. Он аккуратно пододвинул большие санки к краю горы и залез в них, цепко схватившись варежками за плетёные края. Ничего не происходило, он не двигался. Мальчик огляделся по сторонам. Дети с родителями нетерпеливо ждали, когда купчёнок поедет на дорогих салазках вниз, но Саша не мог оттолкнуться, не доставал до земли. И тут подошёл какой-то румяный, посеребрённый снегом парень.
– Не задерживай, твоё степенство! С Рождеством! – сказал он Саше и со всей мочи оттолкнул санки.
Плетеные, с двумя полозьями, подбитыми железом и высокой спинкой, тяжелые сани были
Наверху стояли взрослые. Саша раскраснелся, брови заиндевели от горячего дыхания.
– Не напугался? – спросила мама тихо.
– Ещё хочу, – ответил он. Страх прошёл и в памяти остался лишь восторг от ощущения полёта.
– Меня возьми, – сказал вдруг дед.
– Деда, я там прямо улетел. В сугроб! Так здорово! Поехали, – мальчишка захлебнулся от восторга.
Они подошли к громкоголосой очереди на спуск. Александра Петровича пытались пропустить вперёд, но он твёрдо всем сказал, что раньше остальных не поедет, так и дождались со всеми вместе. С дедом получилось ещё лучше. Тот же стремительный полёт, захватывающий дыхание. Перед тем, как поехать вниз, Александр Петрович усадил внука себе на колени и взял в ещё крепкие руки поводья от санок и внизу вдруг резко дёрнул их вбок. Задок санок повело, и они закружились по льду реки. От восторга Саша верещал, но не слышал собственного голоса. В тот день он, наверное, ещё полста раз, таскал тяжёлые сани в гору и летал на них вниз. Домой вернулся красный, словно рак и счастливый, как никто никогда, казалось, не был. Рубашка под шубой от пота вымокла до нитки.
Из яркого и радостного детства в незавидное настоящее Коновалова вернул долгий приступ натужного мучительного кашля, продолжавшегося пока лёгкие не начало саднить. Проснувшись окончательно, Александр Иванович протёр слезящиеся глаза, нащупал пенсне, оставленное на столике. Встал, прошёлся взад-вперёд. Постоянный холод в камере донимал больше всего. Арестованный взглянул на часы, скоро принесут кипяток – можно будет чуть-чуть согреться. Холод щедро подпитывал отчаяние, за последние двое суток завладевшее фабрикантом безраздельно. Он сел, укутавшись в одеяло, прислушиваясь к себе и с тревогой ожидая нового приступа кашля, который еле заметно с каждым разом всё тяжелел.
Александру Ивановичу неожиданно пришла в голову мысль о том, что от судьбы, действительно, не уйдёшь. Открылось вдруг, какая глубокая суть скрыта в простоте этого выражения. Ведь когда-то его практически чудом поставили на ноги, после оглашения страшного диагноза, а в те годы, пожалуй, что и приговора – туберкулёз. Этот недуг скоро вернётся, но второго чуда ждать неоткуда. Такова, видимо, будет расплата – на его фабриках «Товарищества Ивана Коновалова с сыном» чахотка забрала много жизней. Пусть он и старался обеспечить своим работникам хорошие гигиенические условия, беспримерный медицинский уход, но рассчитаться за отданное ради его прибыли чужое здоровье всё-таки придётся. И былое самоуспокоение, что мол да, кто-то и умер, но он о своих людях заботился, тут не поможет. Деньги, заработанные на здоровье и жизни, достались именно ему… Александр Иванович, чтобы отвлечься от навалившейся меланхолии, начал вспоминать к какому врачу лучше обратиться и куда уехать для скорейшего выздоровления, затем одёрнул себя – эта камера теперь единственный доступный курорт.
Вдруг залязгал ключ в замке, открылась дверь и вошёл совсем юный красноармеец с чайником горячей воды, чаем и несколькими кусками сахара. «Видимо, этого мальчишку новая власть прислала. Не доверяют прежней страже», – подумал бывший министр. Заключённый сразу ощутил, что он ещё и очень голоден. Солдатик поставил чайник на стол.
– Завтрак разве мне не полагается? – поинтересовался Коновалов.
– Не положено, – строго ответил парень.
– Нельзя ли за завтраком кого-нибудь в ресторан отправить или в елисеевский магазин? Я уплачу, когда мне деньги передадут. При себе у меня немного…