Фаина Раневская. Как сказано!
Шрифт:
Я пошла к нему и упала с кровати, сломала руку.
Раневская называла Завадского маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом. А его творческие поиски — капризами беременной кенгуру.
Внук долго
— Может, я ему что-нибудь спою?
— Ну зачем же так сразу, — возразила Раневская. — Давай еще попробуем по-хорошему.
Раневская очень боялась, что ей могут предложить сотрудничать с КГБ. Однажды к ней обратился парторг с предложением вступить в партию.
— Ой, что вы, голубчик! Я не могу, я кричу во сне! — воскликнула бедная Раневская, неизвестно — перепутала она эти организации или в очередной раз острила.
Я вступаю в партию. Надо! — твердо сказала Раневская. — Должна же я хоть на старости лет знать, что эта сука Верка Марецкая говорит обо мне на партсобраниях.
Окна квартиры Раневской, в высотке на Котельнической набережной выходили в каменный внутренний двор. А там — выход из кинотеатра и место, где разгружали хлебные фургоны. — Я живу над хлебом и зрелищем, — жаловалась Раневская.
Раневская, рассказывая о своих злоключениях в поликлинике, любила доводить ситуацию до абсурда. В ее интерпретации посещение врача превращалось в настоящий анекдот. Прихожу в поликлинику и жалуюсь:
— Доктор, у меня последнее время что-то вкуса нет.
Тот обращается к медсестре:
— Дайте Фаине Георгиевне семнадцатую пробирку.
Я попробовала:
— Это же г**о.
— Все в порядке, — говорит врач, — правильно. Вкус появился.
Проходит несколько дней, я опять появляюсь в кабинете этого врача:
— Доктор, вкус-то у меня появился, но с памятью все хуже и хуже.
Доктор обращается к медсестре:
— Дайте Фаине Георгиевне пробирку номер семнадцать.
— Так там же г***о, — ору я.
— Все в порядке. Вот и память вернулась.
Почти полвека проработала Раневская в московских театрах. ^Шесть лет —
В начале шестидесятых, во время репетиции в этом театре ей сделали замечание:
— Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту. Напросились:
— А Вы разве не знаете, что у меня полон рот г***а?!
Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно.
На одном из литературных вечеров Раневская сделала замечание В-И. Качалову:
— Вы обомхатили Маяковского.
Вижу себя со стороны, и мне жаль себя.
Читаю Станиславского. Сектант. Чудо-человек. Какое счастье то, что я видела его на сцене, он перед глазами у меня всегда. Он — бог мои.
Я счастлива, что жила в «эпоху Станиславского», ушедшую вместе с ним… Сейчас театр — пародия на театр. Самое главное для меня ансамбль, а его след простыл. Мне с партнерами мука мученическая, а бросить не в силах — проклятущий театр.
Режиссеры, меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне.
Одна из бесед с А.Ахматовои:
— Фаина, вы можете представить меня в мехах и бриллиантах?
И мы обе расхохотались.
Я кончаю жизнь банально-стародевически: обожаю котенка и цветочки до страсти.
Есть люди, хорошо знающие, «что к чему». В искусстве эти люди сейчас мне представляются бандитами, подбирающими ключи. Такой «вождь с отмычкой» сейчас Охлопков. Талантливый как дьявол и циничный до беспредельности.
Когда в кассе говорили: «Она больна», публика отвечала: «А нам какое дело. Мы хотим ее видеть. И платили деньги, чтобы ее посмотреть». А мне писали дерзкие записки: «Это безобразие! Что это Вы вздумали болеть, когда мы так хотим Вас увидеть». Ей-богу, говорю сущую правду. И однажды после спектакля, когда меня заставили играть «по требованию публики» очень больную, я раз и навсегда возненавидела свою «славу».