Факир
Шрифт:
И быстро выхватив из-под одежды кинжал с коротким крепким клинком, он занес его над головой сестры.- Пощади! – вскричала Сита, бросаясь перед ним на колени. – Пощади! Кабир, сжалься, не убивай меня!
– Ты должна умереть и умрешь,- говорил метис, отыскивая глазами место, куда бы ее поразить.
– Сжалься! Я так еще молода, я не хочу умирать! Пощади!
Несчастная, с распустившимися волосами, на коленях ползала у ног своего палача, стараясь обнять его ноги, закрыла лицо руками, чтобы не видеть, по крайней мере, неизбежного удара, готового на нее обрушиться.
Кабир
– Хорошо, сказал он, ты не умрешь от моей руки. Да, это, впрочем, слишком слабое наказание для тебя, а твое преступление чрезмерно. Тебе отомстит сама Кали, на ее алтаре ты должна искупить свою измену!
Лишившись чувств от ужаса, Сита тяжело рухнула на землю. Ее била лихорадка. Она прекрасно понимала свою участь, которую готовила ей жестокость метиса, сейчас она как бы испытывала предназначенные ей мучения со всеми жестокостями, на произвол которых она будет отдана в святилище неумолимых нирванистов.
Она трепетала при одной мысли об этом, сознавая свою беспомощность перед фанатизмом раздраженных поклонников богини Кали.
Метис, впрочем, не дал ей долго размышлять. Быстрым движением он сорвал с нее шелковый пояс и закрутил им голову несчастной, едва не задохнувшейся под плотной материей. И, подняв ее ударом ноги, втолкнул в ближайший хлев. Там он снял со стены мягкую, но крепкую веревку и связал ею ноги и руки девадаси. Затем поднял ее, как перышко, и понес по направлению к низкой и темной двери, к выходу со двора. Эта дверь вела в небольшой темный погреб, где хранился провиант бенгало. Метис бросил сестру на связку соломы и сказал:
– Ты останешься здесь до ночи, пока я не приду за тобой и не отведу тебя туда, где ты знаешь, что ожидает тебя.
Крепко заперев дверь, он ушел. Но едва китмудгap оставил двор бемгало, из-за колонны вышел человек, не спускавший глаз с только что разыгравшейся сцены.
Это был гуссаин. Он слышал все. Лицо его сияло от радости и торжество светилось в его глазах.
– Все спасено, – подумал он, – Кали своей могущественной рукой привела меня к цели! Скоро она освободит меня от единственных людей, знающих мою тайну!
И бросив вокруг себя зловещий взгляд, как бы хотевший поглотить и пленную девадаси и удалившегося метиса, он прибавил:
– Сегодня вечером я буду в храме! Сейчас же я найду средство помешать вам следовать за мной!
Невысокая задняя стена двора отделяла бенгало от далеко раскинувшихся полей. Над стеною виднелись верхушки нескольких бананов, образующих своей густой листвой непроницаемую для взоров чащу, в которой без труда мог укрыться человек.
Гуссаин увидел эти деревья, и одним прыжком, которому позавидовал бы и тигр, вскочил на стену, затем без шума спустился по ту сторону и, пригнувшись к земле и соблюдая малейшие предосторожности, углубился в банановую чащу.
III
Нужно
Метис, выходя с внутреннего двора, где происходил только что описанный нами его разговор с Ситой, заметил некоторое оживление, господствовавшее под колоннадой, окружающей бенгало, обыкновенно такой спокойный в этот час, когда жар солнца был наиболее силен.
Дремавшие индусы, казалось, забыли об отдыхе; там и сям образовались группы; говорили, жестикулировали; несколько индусов, без сомнения, самых красноречивыхораторов, что-то объясняли громким голосом, протягивая руки по направлению большой и, увы! единственной улицы Ниджигула. По-видимому, произошло что-то необыкновенное.
Кабир тоже посмотрел в ту сторону, куда устремлялись глаза всех, и тотчас же невольно разделил общее удивление.
Солнце немилосердно палило своими отвесными жгучими лучами землю, потому что было около одиннадцати часов. И люди не помнят, когда они видели путешественника, рискнувшего отправиться в путь в этот час и в это время года.
А между тем небольшой караван уже вступал на узкую площадку, на которой бенгало гостеприимно раскинул свои строения и службы. Караван состоял из сорока гамалов, носильщиков, обремененных багажом и тремя паланкинами.
Во главе каравана шагал музалши, или скороход, обязанностью которого было днем вести караван, а вечером освещать дорогу смоляным факелом. Таким-то примитивным способом путешествуют в Индии по тем местам, куда не успела еще проникнуть линия железной дороги.
Из разнообразных классов населения этой страны, без сомнения, самым интересным является класс гамалов, неутомимых носильщиков, людей невероятной, удивительной силы и выносливости, которые, несмотря на свою слабую с виду комплекцию, без особенного труда в состоянии поднять огромные тяжести.
Почтовые учреждения выделяют их путешественникам, сменяя через каждые десять миль в станционных домиках. Они меняются по шесть человек каждый раз и несут паланкины на длинных шестах, поддерживающих кузова, кладя эти шесты прямо на свои обнаженные плечи. Идут они мерным шагом по шесть километров в час, питаясь дорогой только двумя горстями риса – в полдень и в восемь часов.Вид несчастных гамалов, пришедших в Ниджигул, пробудил жалость в толпе, когда караван вступил в ограду бенгало. Они с головы до ног обливались потом; кожа тех, которые несли паланкины, потрескалась от солнечного жара; их налившиеся кровью лица казались пурпуровыми с бронзовым оттенком кожи.
И все-таки на ходу они пели, к чему всегда пробегают гамалы, чтобы преодолеть усталось и забыть про тяжелый груз. Один из этих бедняков запевал меланхолическую и заунывную мелодию, а остальные составляли хор. Ни один народ не вложил в свои песни столько трогательной грусти, как тот, который в своей поэзии выражает страдания целой расы.
Это измученная душа Индии, согнувшей свою некогда гордую шею под чужеземным ярмом. Индия голодная и несчастная поет устами бедного гамала, едва двигающего ноги под тяжестью своей ноши.