Фактор Z (сборник)
Шрифт:
На четвёртом курсе, правда, устаканилось. Появился в параллельной группе Лёша, а дальше какое-то время всё было как полагается. И любовь, и свадьба вскоре после того, как оба устроились на работу — он в контору, она в НИИ. И вот эта самая кооперативная квартира, с которой помогли его родственники… У них была отличная жизнь, хорошая работа и театр по праздникам, но что-то уже постукивало, подступало то ли извне, то ли изнутри: она женщина, она обязана быть ответственной, в приступах ответственности то и дело тикали биологические часики, унося возможность родить ребёнка. А на что и семья без детей? Забеременеть, однако, долго не получалось, она плакала, в очередной раз обнаруживая тёмное пятно на трусиках, подурнела и испытывала вину перед всеми: перед Лёшей, недовольным
Зато беременность — до чего ж это было хорошо! Будто свет пролился свыше. Она — такая, как надо. И мир вокруг неё — такой, как надо. Отпали все тревоги, все сомнения. Всё просто. Нет ничего важней забот о диете, и баночек с мочой на анализ, и эластичных бинтов. И посещений женской консультации, где в очереди она сидит рядом с такими же гордыми и животастыми, как она. Открыто и смело она смотрела в глаза людям. Жизнь была нужной и простой.
Счастье ещё продолжалось в родах: несмотря на окрики акушерок и разрывающую боль, она и её тело работали вместе, они делали то, что нужно, и значит, её не в чем винить. Но потом настал этот страшный миг… Когда ей принесли младенца на кормление… Он сразу взял грудь и принялся сосать. Она вгляделась в плоское узкоглазое личико (ох уж этот чёрный ёжик на голове — Чингисхан какой-то!), с нежностью и огромным стремлением уже разгорающейся любви, и вдруг отчётливо поняла: это, что было в её животе, теперь пойдёт по жизни отдельно от неё. Он может совершить много хорошего, но может и натворить много такого, за что будет стыдно и ей, и Лёше — его родителям.
Неужели она снова виновата — перед теми, кому её сын может причинить неприятности? А если… если он вырастет преступником? Душевная боль, пронзив до самого мозга, слилась с болью в соске, ухваченном цепким нетерпеливым ротиком. Надавив на носик, она заставила ребёнка выпустить грудь. А когда он заплакал, прошептала наставительно:
— Сынок, так нельзя. Нельзя обижать маму.
И сразу почувствовала себя лучше. Как будто она уже твёрдо встала на стезю воспитания достойного человека, за которого её никто не упрекнёт.
Другие пассажиры его купе вздрогнули и тесно сдвинулись, когда он вошёл. Один жонглёрский шарик прикатился к нему сам по себе: этим людям он не понравился с самого начала. Они его боятся. А пускай. Боятся — значит, не тронут. А не то он их тронет. Он не знал, как именно он может тронуть, — ослабевший, с трудом шевелящий шеей, с натянутым, как барабан, быстро намокающим животом, — но знал, что лучше не становиться у него на пути. Соседи по купе это тоже откуда-то знали. Поэтому когда он навис над столиком, они мигом расчистили для него пространство от своих завёрнутых в фольгу и газеты припасов, прыснув в дальние концы полок. Видно, решили, что теперь ему пришло время поесть.
В некотором роде они правы.
На дне рюкзака что-то хрустко пошевелилось. Он засунул руку и извлёк целлофановый пакет. На посторонний взгляд, мутноватое нутрецо было полно крошек, седой задохшейся массы вроде той, которую хозяйки употребляют для панировки. Однако более плотные фрагменты, похожие на скальную породу среди песка, доказывали, что когда-то это были — сухари. Обыкновенные магазинные сухари, с коричневой, теперь побелевшей от старости, корочкой.
Пассажиры редко берут в дорогу сухари. Они берут хлеб, яйца, чурчхелу, твёрдые подтянутые колбасы, курицу в кусочках застывшего жира. Но его сухари — не пища для тела. Это пища для памяти. Месяцы, годы, десятилетия память грызла их, превращая в труху то, что было твёрдым, стачивая клыки о то, что стало каменным.
Если он снова покормит память, она выблюет назад то, что проглотила.
По столу блуждал солнечный зайчик, переломленный внутри пластмассовой бутылки с газированной водой. От этой газировки солнечность преображалась в лунность. Он развязал горловину
…Сиденья были коричневые. Он и другие ребята, в отличие от него, грязные и ярко одетые, но такие замечательные, уже ставшие его друзьями, бегали по коридорам, отлепляли и отпускали сиденья. Вот это был салют! Но пассажиры стали кричать «Уберите этот табор! Где взрослые? Мы будем жаловаться проводнику!» И взрослые явились — красивые, как в фильме-сказке. Им полагалось с первого взгляда понять, что он провинился, и он дал себе слово, что не заплачет, но это были совершенно особые взрослые, которые не стали никого шлёпать и даже ругать, а просто позвали всех в купе, туго набитое, весёлое и говорливое. Здесь пели и играли на гитаре, здесь его, не спрашивая кто он и откуда, угостили чаем с колбасой, и глядя в окно на проносящиеся мимо поезда и посёлки, он решил, что ничего лучшего с ним никогда не было, и если родители его не найдут, хорошо бы и дальше жить такой жизнью…
Но кто были его родители? Они подбросили его на вокзал? Он им не был нужен? Они куда-то ехали и потеряли его? Как всё получилось?
— Послушайте… Вам плохо?
Какие неравнодушные у него соседи по купе. Мужчина нервно поправляет очки. Женщина оглаживает бёдра, будто старается на расстоянии погладить его по голове. Одна девочка смотрит недоверчиво, словно прозревает его истинную сущность.
— Так. Пройдёт.
Те цыгане, которые подобрали его на вокзале, тоже оказались неравнодушными… Было бы лучше, если бы они прошли мимо? Кто теперь разберёт? Они привезли его в жизнь, которую он прожил. К Хусаину. А значит, и к этим перевязкам в туалете. И к этим сухарям, которые он взял в рот — впервые за много лет, потому что если им суждено сыграть свою роль, то именно сейчас. Потом — всё будет поздно.
Эти воспоминания всегда и порождали, и давили крик в её груди. Она же старалась быть ему образцовой матерью! Как же старалась. И как же он ей мешал… На детской площадке, в магазине игрушек — он всегда оказывался самым неуправляемым и шумным. На него вечно жаловались воспитательницы в детском саду: «Он у вас слов не понимает!» В самом деле, не понимал. Не хотел понимать. Он хотел бегать, играть в свои злые игры, постоянно донимал её, выдёргивая из размышлений, отрывая от домашних дел. Когда у неё вот-вот должно было что-то закипеть на плите, ребёнок улучал именно этот момент, чтобы вцепиться в подол её халата и потребовать, чтобы она пошла с ним играть в шашки или в пистолетики. И она покорно шла. А в сердце нарастала волна гнева, за которую она стыдила себя:
«Ведь это мой ребёнок! Он же маленький!»
Но чем дальше, тем больше выкристаллизовывалось понимание: не такой уж он маленький. Что касается учёта своей пользы, он очень даже большой. И он всё делает назло. Уже сейчас, уже в таком возрасте.
— Выдумываешь, — говорил муж, когда она пыталась с ним делиться. — Мальчишки все немного бешеные. Я тоже такой был. К школе прошло.
Что ей мог сказать Лёшка? Он приходил вечером с работы, ел приготовленный её руками ужин, играл в охотку с сыном, как со щенком овчарки, таким пушистым и добродушным. А ей доставались щенячьи зубы. Которые становились всё больше и острее… «Вот погоди, скажу папе, он тебя накажет!» — грозила она. Иногда, по её просьбе, и правда наказывал, но это плохо помогало. Почти совсем не помогало.