Фактор Z (сборник)

Коллектив авторов

— Если ты не умеешь себя вести, мы не хотим с тобой вместе жить. — Она упивалась своим голосом — спокойным, властным, убедительным. — Иди оденься.

Она помогла ему одеться: он путал зад и перед у колготок, а шнурки вечно сбивались в чудовищный ком. Застегнула под подбородком шапочку, хотя на дворе стояла тёплая осень. Собрала в хозяйственную клетчатую сумку его игрушки (а он стоял, впервые затихший, пришибленный неожиданным горем). Сходила на кухню, открыла хлебницу и — вынула из неё пакет ванильных сухарей…

«Но как ты могла выставить ребёнка из дома?» — крепнет обвиняющий голос.

«Так ведь он

не уходил, оставался у двери. Я и представить себе не могла…»

Сначала он колотился в дверь: глухие удары, смягчённые пухлой обивкой. Потом скулил и царапался. Лишь потом наступило молчание, но оно её не встревожило: ребёнок устал плакать и занялся своими делами, наверное, играет или ест. Она выждет, совсем чуть-чуть («Надо получше проучить этого паршивца» — «Да, но он уже слишком напугался, потом не заснёт»), а потом впустит его.

А пока пролистнёт детектив…

— Надь, ну хватит, поди глянь, чем он там занимается.

Она отперла дверь — и от пустоты на лестничной клетке прохватило пустотой всю грудь. Будто не стало там ни сердца, ни лёгких, ни того, что зовут душой.

Они с Лёшкой ринулись во двор, на детскую площадку. Они оббегали все площадки в округе, они орали, срывая голоса, они сулили ребёнку то наказания, то награды… Куда он мог деваться за такое короткое время? Будто испарился!

«Сыночек, вернись! Я больше на тебя не сержусь. И ты — прости меня, а? Вернись хотя бы сейчас, я искуплю свою вину. Я сделаю так, чтобы ты всё забыл…»

Его родители отказались от него. Что-то он совершил такое (глобус, невнятно, похоже на золотой глобус), после чего они сказали, что он должен уйти. Искать другой дом. Сухари не подсказали, в чём там было дело, зато он вспомнил, как колотился в дверь, которая закрылась навсегда, ещё не веря, что его не впустят. Пока плакал — не верил. Но настал такой миг, когда слёзы кончились, и он как-то до конца, внутренне понял, что он здесь не нужен. Он сделал что-то настолько страшное, что от него отказались мама и папа. Значит, остаётся уйти далеко-далеко. И хотя мешала сумка, которую приходилось тащить по земле за собой, он понёсся со всех ног. Мимо площадки, где остались ненужные, отвергающие его качели и песочнца. Обогнул больничный забор — и очутился на трамвайной остановке, где до этого бывал только с мамой. Трамвай как раз подходил во всей своей красной красе, в блеске рассыпаемых рогами искр. Водитель распахнул переднюю дверцу, и он вскарабкался по ступенькам. Вышел, когда объявили вокзал. Там, на вокзале, прибился к цыганам, и…

На этот самый вокзал сегодня прибудет поезд — и завершится его долгое обратное путешествие. Дырка в животе перестала выпускать то, что уже походило скорее на жидкость из сломанного стебля одуванчика; на животе образовалась спёкшаяся корка. Зато обнаружились новые неприятности: подойдя к большому окну в коридоре, он вдруг обнаружил, что очертания приближающегося города заслонила пелена. Сморгнул — пелена исчезла. Похоже, его нынешний организм так же плохо вырабатывал слёзы, как и слюну. Не хватало ещё ослепнуть — не увидеть родимый дом… Зашёл ещё раз в туалет (растолкав очередь, никто не решился ему помешать), смочил глаза. Намочил вдобавок рукав, чтобы их протирать. На ближайшее будущее дал себе слово моргать почаще.

Все

игрушки, которые у него были с собой, забрали цыганские ребята. Было жалко, но он стерпел, потому что только так можно было купить себе место в их компании. Правда, в этой компании он не задержался. Когда поезд приехал туда, где люди были похожи на него, такие же плосколицые и черноволосые, его продали… За этим словом зиял провал глубиной с карьер, в котором его закопали, с огромным кладом боли на дне, и он не хотел этого клада, пусть берёт, кому мало своих неприятностей, но главное, в конце концов он научился драться, и владеть оружием, и его выбрал Хусаин, а значит, не так уж плохо всё обернулось, если не считать того, что приходится моргать всё время, и эта дыра в животе как бы опять не потекла. И ещё лучше то, что кормили его достаточно, и он не тронул сухари, и всю эту долгую, чужую, подменную жизнь провозил мешок с ними при себе.

Он спрыгнул на асфальт платформы. Асфальт ударил по пяткам, отозвался в голове — не так, как раньше, надо экономить силы. Его едва не сбивали чемоданами, его водоворотила толпа. В глаза снова наползла мутность. Протёр рукавом. Моргнул. Помогло. Справа, из-за низенького голубого строения, донёсся звон трамвая. Не обращая внимания на толпу, он достал новую порцию сухарной трухи. На этот раз она буквально резала пересохший рот, впивалась в него, как крапива, но это неважно. Он хотел знать, тот ли это трамвай. И получить направление.

Но сухари не желали дать ему то, что он нуждался. Из памяти упорно выныривали картинки, увиденные детскими глазами, не совпадающие со взрослым миром, который опутывал его. Выбрав самое подходящее из того, что вынырнуло, он попытался сесть в трамвай, но двери обзавелись заграждениями, не пропускающими без билета. Пришлось вернуться в переход и остановиться возле ближайшего нищего в полосатом халате. Силу применять не пришлось. Нищий лишь глянул на пятно в районе живота, покрытое лакричным блеском — и засуетился, забился:

— Не трог мене!

Он не был уверен, что стряс с нищего весь его дневной заработок. Но много и не нужно.

Это билет в один конец.

Был воскресный вечер — на пенсии дни сливаются, но телепрограмма из «АиФ» охотно подтверждала, что сегодня именно воскресенье, и по НТВ будет фильм, который давно собирался посмотреть Лёшка: он теперь будто вернулся в молодость, стал предпочитать фантастику футболу. Надежда Михайловна подошла к окну. На лавочке возле подъезда отметила согнутую фигуру в синем спортивном костюме. Почему-то задержала на ней взгляд. Фигура сидела смиренно, держа на коленях рюкзак, и вдруг распрямилась, когда к подъезду направилась женщина с сумками.

— Лёш! — позвала Надежда Михайловна.

— Чего там? — недовольно откликнулся муж.

— Какой-то бомж в наш подъезд собира… А, вот, вошёл. Может, вор?

— Не морочь голову!

— Ну вот, вечно от тебя ничего не дождёшься…

Обычное перешвыривание репликами. После того, что полчаса назад произошло между ними, — почти отрадное. Устроиться рядом: он — на диване, она — в кресле. Словно и не было предшествующей грозы. Облачность, то и дело прерывающаяся короткими вспышками и — дальше снова всё, как прежде. Смотрите свой телевизор. Вкушайте свой заслуженный пенсионный покой.