Факультет чудаков
Шрифт:
Я хотел вспомнить все большое, но память рассыпалась как гамма — одни прекрасные мелочи пересчитывал я, как грехи.
Большим должна была стать практика, отчет о ней я везу в институт. Но она не удовлетворила меня. Правда, работал я охотно и весело, но…
(…Ведь обычай молодости — наслаждаться процессом всякого труда, как писанием своей фамилии равно — на облаках или на заборах. Чувствуешь, что ты нужен, тебе поручают, тобою довольны, и знаки своей работы, усердия, сметки ты оставляешь как птица, не заботясь, не видя шиш, точка приложения твоей силы или венец творенья. Что делаешь ты — все важно, трудно, ответственно,
…Практика не удовлетворила меня. Ряд каждодневных удовольствий пришлось зажать скучнейшим отчетом, чтобы сотворить целый один парадокс — из него нужно было заключать, что я научился «всему» за лето, когда сам я тому заключению не верил ничуть. Все части были асинхроничны в процессе работы, проделал я их суматошно (как являлось удобным прорабу и удачным погодам), и связать их в отчете пришлось по учебнику. Целое по-прежнему дразнит меня. Оно далеко и близко. Оно как качели…
(…Хотя, может быть, я и не прав? Опыт — это сценарий; он сшивается из кусочков. Так сказал бы Мендель Маранц…)
Кроме дней, которые я проводил на постройке, затмевая солнце бедуинским загаром, в памяти моей еще вечера. В первый месяц они были затрачены на безделье, дружбу, беседы, мечтания, отдых. Тогда я сидел на дне сладкой дыни, спелой, как туча, ел, пил, а горькие семечки сплевывал под себя. Когда накопилось их много (слишком много), я заглянул через край. Кое-что я увидел. Я вылез из дыни и пошел, а семечки — проклятые вопросы моих бесед и мечтаний — рассовал себе по карманам. Я разгрыз их теперь почти все. Последний месяц вечеров моего уездного лета стал мне прогулкой, отнюдь не беспечной. Газетным языком можно определить ее так: по настоянию Людвига я «вошел в комсомольскую среду и начал принимать живое и близкое участие в работе уездного комсомола…» Ха!.. Нет, о «ней» я лучше вспомню зимой. Для этого нужны какие-то особые — простые, негромкие и проникновенные слова. Их у меня сейчас нет. Даже мои сиюминутные определения этих слов пошлы (негромкие! проникновенные! Тьфу, кака!..). Я могу сейчас лишь собрать кой-какие итоги…
Я видел:
По площади мальчишечка в синей рубашке тащил толстенный обрывок каната. Канат упирался, полз, как удав. Мальчишечка, вздымая вселенскую пыль, волочил его, зажмурив глаза, ободрял себя уханьем:
— Ух, раз еще берем! Мы, ух, еще возьмем!..
Он скрылся в канаве. Травы текли за ним в погоню, как толпы. Колючие бурьяны заграждали пути. Страшные лягушки прыгали перед ним, как гранаты. Но мальчишечка победоносно вышел у переезда на тропку и влез на насыпь, таща за собой мочальный трофей.
— … Ух, раз еще берем!..
Где-нибудь в стороне на ржавом пригорке сидит стайка голопупых ребят. Они ждут собрата, возвращающегося с ответственной авантюры. И он не замедлит прийти к ним с богатой добычей. Он знает, что его послала единая воля, она обеспечила его силы, и это — вся артель, а не он только, синенький Гриша, тянет прекрасный, тяжелый и страшно нужный им всем огрызок веревки. И вся артель поет вместе с ним упрямую песню:
— Ух, раз еще берем! Да, мы раз еще возьмем!
Мы — коллектив!
Я кстати увидал мальчишку… Эта сценка — немудрая интерпретация моих собственных мыслей. Со времени того, нелепого предутреннего разговора с Людвигом прошел ровно месяц. После него я с Людвигом не
В нем все: впечатлительность, умничанье, «образомания».
Под жизнь вместо длинных, простых и заведомо прочных шпал я вздумал подставлять короткие, хрупкие, интеллигентские, даже не палочки — пальчики, изнеженные привычной эстетикой, пульсирующие ветхозаветной кровью, лейкоциты в которой — добро, шарики красные — зло. Этика и эстетика были для меня единственным мерилом тяжестей жизни.
В двадцать два года легко смешать эталоны. В своем ночном бреду я смешал их. Тогда я сам не мог бы раскрыть символы бреда.
Сейчас, смотря с виадука на пролеты дальнего моста через реку, на пять железных этих дуг, которые есть не что иное, как материализованные кривые графика пути великана, в пять огромных прыжков перешедшего на тот берег, сейчас я раскрыл символы. Объяснение не длинно, ибо всамделишное всегда короче фантазий, как рекламируемые подтяжки короче рекламы.
Я рядовой интеллигент, вузовец, послереволюционный юноша с неустановившимся мировоззрением, с чрезмерно развитыми зоркостью и фантазией, с довольно тонкой душевной организацией, быстрым, легко ассоциирующим умом. Я — вне классов, попросту — мелкобуржуазен. Я чуть сентиментален (но без жалостливости), немного лирик, много — эгоист, насквозь ироничен и, вероятно, буду… хорошим практиком. Люблю свое лето. Это все. Это серьезно и обычно.
Дальше романтические надстройки.
Жизнь для себя я прежде символически называл своим небом, по которому я стану летать и летаю уже.
Потом я понял (вернее — меня заставили понять еще в школе), что есть другая жизнь — для общества, которую приходилось назвать по моей фантастической терминологии тоже небом. Волей-неволей я должен принимать в ней участие. Существование пары небес трудно представить. Возник очередной силлогизм: «для себя» я владею только полнебом. Вторая половина органически чужда мне, она светит и не греет, она улетает от меня как китайский фонарик, ибо служение обществу — дело «не для себя». Отсюда — патологическое чувствьице потери части себя в процессе любых, всяческих (творческих или исполнительских) работ.
Типично индивидуалистическая философия, искривленная досужей фантазией подростка (заиметь ее, философию, может всякий интеллигентик, начитавшись Штирнера и ему подобных), — по существу она вульгарна.
Из юношеского упрямства (противоречий кругом было много, и сам я, повторяю, по натуре — веселый практик) я исповедовал эту гимназического привкуса веру по сие время. К тому же в начале этого лета я встретил, узнал конкретного, живого, физического носителя любимого моего образа. Он стал интересен мне…
Он умер… носитель… Умер нелепо. Ушел от меня с ним и образ, ребяческий, ненужный, головной. Конечно, смешно рассчитывать, что я совершенно изменился за лето. Не так это просто. Но все же хорошо уже то, что я ощущаю (опять не то слово!) теперь коллектив и себя частью этого коллектива. (Я выражаюсь книжно, но чувствовать хочу так: «Мы — раз еще берем! Да, мы раз еще возьмем!» Так лучше!)
Насколько прочно это ощущение, покажет будущее. Во всяком случае я не упадочник, и никакие раздвоения неба теперь меня не томят.