Факультет патологии
Шрифт:
А я улыбаюсь ему, так, знаете, как студенты, когда от них преподавателю чего-то нужно, и посильней. И так нам хорошо, стоим мы вместе — и улыбаемся.
А что еще мне делать остается, будь оно все проклято, когда существует долбаное расписание, какой козел его создал, и в нем стоит эта муд…я физкультура.
Я сияю ему ослепительно:
— Раз я обещал, значит выполнять надо, ничего не поделаешь: слово, — говорю я.
Он сияет до двадцать третьего зуба. Это в нижней части рта, у вас такого нет. У него только.
— Создам, Борис Наумович, так и быть, я всегда выполняю обещанное. Но чтобы все условия мои были выполнены: мячи, зал, время, комфорты. — (Это я шучу, я знаю, у него этого нет, даже если и хотел: комфорты для избранных полагаются).
Он уходит наверху блаженства: и чего
И правда, почему бы не сделать так, чтобы на факультете русского языка и литературы была одна физкультура, размышляю я, и мысль мне эта в общем-то нравится. Люди бы вырастали гармонически развитые и физически здоровые, а то забивают голову знаниями, а тело хилым остается. К черту, выбросить мысли из головы и наполнить гармонией тело, всесторонней, от половой до физической. Мне и эта мысль нравится (скажу честно, не по секрету: мне все мои мысли нравятся), и я философствую дальше. Это же ужас: программа обучения абсолютно забита и переполнена такими предметами, которые — и в голову никак не придет — какое отношение могут они иметь к нам или к литературе? Она раздута и напичкана чем угодно, а мы учимся как проклятые. А программу давно пересмотреть пора. И чего это не поручат мне, я бы с удовольствием сделал. Ведь ужас, как составлена.
Ну вот, например, такие предметы, как ГО — гражданская оборона, старославянский язык, история СССР, школьная гигиена, физвоспитание (а, пардон, это надо). Военная кафедра (а там какую только чушь в нас не вбивают: от огневого цикла до ориентации на местности в условиях местного масштаба и нападения вероятного противника; кто там на нас нападать собирается: нашу нищету воровать, что ли, или высочайший уровень нашей обалденной жизни повседневной. Для нападения резон нужен). Или вот: диамат, или еще хуже — истмат (все маты какие-то, не могут даже в институте без этого обходиться), выразительное чтение, политэкономия, дальше вообще ужас — научный атеизм. Бос ней, с психологией, он не плохой человек оказался; дальше совсем страсти господние — научный коммунизм, какая там наука: бери, дави, души, да еще и самому думать не надо — вожди укажут, доукажут, а не захочешь — внушат. Или такая чушь: основы советского права. Какие там права, какие основы, о чем вы говорите — одно бесправие, на праве основанное. Дальше: охрана труда (какая-то вообще херня непонятная), и уж совсем выдали на ура, можно сказать, пальцем ткнули, и попали все-таки! — история КПСС. Кому это все надо, что у нас голова резиновая? Туда всякую дрянь совать можно. Какая голова все это вынесет!
Вы видите, сколько места заняло одно только перечисление ненужного к нашей специальности: русская литература и язык, — не имеющего к ней никакого отношения. А если я еще в предметах по профессии покопаюсь, так там тоже одну треть (как минимум) найду ненужного. А учимся пять лет (кому сказать: чему), а жизнь проходит, она у нас одна, и вторую никто не даст (не дадут, и все тут), а мы тут гнить в институте с их предметами должны от диалектического материализма до истории КПСС (какая там история: одни убийцы правили). Вот так история! Это же надо такое придумать: от исторического материализма до научного атеизма; нет Бога, нет, успокойтесь, чего целый семестр херню городить, ведь все ж к тому и ведется, а для кого он есть — останется навсегда. А так Бога нет, нету и не было никогда. И тихо: Господи, спаси-благослови, не накажи уста ропщущего и вынужденного.
Тут кто-то виснет на моей шее и прерывает глубокомысленные философские рассуждения.
— Ир, ты хоть бы постеснялась виснуть на шею, у тебя свадьба через неделю.
— Ты что, Санечка?!
— Злой, что программа большая и ненужная.
— Это ты точно заметил. А Юстинов мне купил новое платьице, как, нравится?
Ее не волновала программа обучения, у одного меня должна была болеть голова обо всем. Платье было красивое.
— Умница, тебе очень идет.
— Ты с нами не хочешь вечером поехать в ЦДЛ, ужинать?
— Я не могу, у меня свидание.
— Кто же она, счастливая? Почему ты никогда никого не приведешь и не покажешь?
— Ты помнишь строку:
— Так покажешь или нет?
— Может, покажу, — отвечаю я. А как я мог ее показать, когда все бы всё узнали.
Ирка упорхнула показывать кому-то еще свое новое платьице.
Я выхожу на солнце — из института. Домой идти не хочется, и я иду смотреть кино в клуб на Плющихе. Я всегда ходил в клубы, там меньше народу, ничем не пахнет и никто не мешает. Сиди себе как хочешь, развалясь, и никто не одергивает, «что ты похож на американца». И главное, впечатление, что ты один, и зал твой, и это кино только для тебя. Мне очень нравилось это впечатление. Я вообще был помешан на кино, на нем вырос и умру с ним, наверно. И любил, когда никто не мешался, смотреть и вникать.
Показывали какой-то французский фильм с новыми актерами. Но их фильмы можно смотреть любые, по сравнению с нашим барахлом, хоть увидишь, как люди живут. Что едят, во что одеваются.
А у нас вечно эта производственная тема: на первом месте — работа, — потом все остальное, а если и любовь, то конфликт разрешается по-социалистически — в условиях производства. И в конце героиня всегда счастливая.
Вот, например: Маня любит Ваню, а Ваня немного того, пьет (но и это редко покажут, это уж я беру так, исключение) или лучше что-то нехорошее с ним творится, и с ней он из-за этого плохо обращается (а ей-то жениться надо, уже чешется), и она ничего понять не может, ну и начинает давить на все организации, ходить по инстанциям, от цехкома до райкома, и собираются комсомольские собрания, и товарищи его стыдят (а сами водку жрут за экраном, за ушами трещит; но ведь не покажут — а вот она правда!), и жильцы его дома собираются, и в ЖЭКе уже на него косятся. Слесарь Васька Жуков говорит Ваньке: горячую воду отключу, мыться не дам, если не исправишься, а сам думает, как бы это Маньку к себе в кочегарную заманить (эти думы-мысли тоже не показываются). Наконец, товарищеский суд 5-го ЖКО собирается, его и стыдят, и ругают, и судят, и рядят, а на производстве уже тринадцатой зарплаты лишили (а на Новый год не на что нажраться будет, думает Ваня, вот сука Манька), и возвращается герой в лоно просящее, содрогается оно, и создается — рождается новая советская семья, социалистическая ячейка называется. И у Маньки уже ничего не чешется.
Манька счастлива.
Я, конечно, утрирую, но все сюжеты недалеки от этого.
Кончается французский фильм, я выхожу из зала и думаю, чего у нас такие фильмы не делают. У них тоже есть французские Манька и Ванька (Мирей и Жан)… а как-то со вкусом получается…
Я иду по листве, ее еще не много. Мало людей на улице, только четыре часа, а кончают работать в пять.
На углу выпиваю кружку пива, и еще какая-то мелочь остается. Папа не балует меня особо каждодневными даваниями, а мама вообще от этого отреклась. На что живу, не знаю. Прямо хоть «бизнесом» занимайся. Но это дело не для меня. Я не люблю суеты. Жизнь проходит незамеченно.
Чего-то я разбрюзжался сегодня.
На следующей неделе я начал создавать волейбольную команду.
Пенису это надо было. Он прислал мне десять дохнариков каких-то с первого курса, которые, как и я, не хотели ходить на физкультуру и решили, что секция волейбола самое подходящее для этого место. А то, что через полтора месяца я должен был выставить команду на первенство института, это никого не волновало. Естественно, кроме Пениса. И меня. Я вообще по-дурацки устроен, если за что-то берусь, делаю от всей души, полностью выкладываясь и до конца впрягаясь.
На вторую тренировку одна треть присланных уже не явилась. И я их больше не видел никогда. До этого я попросил их давать пас, посмотреть, как они умеют мяч держать. Оказалось, что девять из них мяча не держали никогда. Ну, Пенис, подумал я про себя и добавил, что я положил на него: то же самое, только по-другому называется… Один держал, умел играть и даже бил когда-то, на него я и сделал главную ставку. Остальных пришлось учить в скорейшем темпе волейболу — от "А" до "Я". Из семи оставшихся двум я сказал, что поставлю им зачеты и отмечу в журнале, но чтобы в зале они больше не появлялись никогда. Это были абсолютные дубари, и бесили меня страшно.