Факультет патологии
Шрифт:
Прозвенел звонок, кончилась первая половина. Лекции обычно шли в две половины и с одним перерывом между ними. Называли их парами, и в день было по три пары, и в каждой паре я уже сказал, что было. Лекции (были еще и семинарские занятия) вели обычно профессора или доценты, иным не разрешалось. Многие из них написали книги и учебники, по которым мы учились либо частично занимались, изучая. Господи, какая тоска, и как можно вообще учебники писать — от них же серой, беспросветной, безнадежно убитой (в молодости) жизнью пахнет.
К Ире впорхнули ее
— Вот, новый мальчик, будет с нами учиться. К нам подошла одна приятная девочка в голубом платье и представилась:
— Лиля Уланова.
Я назвал себя, и Ирка сразу затараторила:
— Лилька, представляешь, у него родители врачи, и он все знает о противозачаточных средствах. И всех гинекологических делах — сейчас он нам расскажет, обязательно (и она мечтательно закатила глаза)!
Я обалдел. «Лилька» присела с другой сторо-ны, они насели на меня, и я сдался. Вдвоем они выкурили пачку моих сигарет, безмолвствуя, отгоняли всех, кто приближался, не подпуская, говоря, что важный разговор, — и полтора часа я им рассказывал, как предохраняться. После этого мы перешли к позициям, и еще час разговор шел о постели и о том, как…
— Ну, ты даешь, — Лиля смотрела на меня с восхищением во все глаза, — откуда ты все знаешь?! — Ирка смотрела на меня, как на собственное открытие. И была горда.
Я не понимал, как этого можно не знать, хотя что-либо разузнать у нас действительно было трудно или невозможно. Всё скрывают.
— Вот бы мне такого, — помыслила она.
— Я ему уже предлагала, да он не хочет, — сказала Ира с огорчением.
Мне нравилось, как они разбирали, решая, меня.
— Как так не хочет? — казалось, обалдела Лилька.
— Ну, говорит, что ему учиться с нами и этого не надо.
— Что значит не хочет, — даже привстала Лиля, — да мы его сейчас быстро, поехали ко мне домой, Ирка!
Как будто я не присутствовал. Это мне нравилось еще больше.
— Ладно, Лиль, успокойся, — сказала Ира, — мы будем друзьями, да, Саш?
Она решала справедливо: если не ей, то и никому не должно достаться.
— Конечно, — улыбнувшись, ответил я.
— Ты в какую группу пойдешь, Саша? — спрашивают меня они. — Иди к нам, в пятую, а то у нас ни одного мальчика! Ладно?
— И того, другого мальчика тоже зови, — говорит Ирка.
— Тебе что, одного мало? Она загадочно улыбнулась.
— Пожалуйста…
— А где все остальные?
— Ты их имеешь в виду? — Да.
— В других группах. Я подумал.
— Тогда согласен, — сказал я.
— Ура! — закричала Ирка и поцеловала меня. Как своего.
— И я хочу, — сказала Лиля и сделала то же самое. — У-у, приятно-то как.
Вторая лекция приближалась к концу, и до конца оставалось немного.
— Девоньки, вы, конечно, ценители большие, но мне кажется, здесь не совсем подходящее место, чтобы этим заниматься. — Я повторялся.
(Я, правда, никогда в институте не целовался. И не представлял, что такое возможно.
— Да подумаешь, мелочи какие! Это же просто шутки, игра!
Они сказали обе, сразу в два голоса. Их игры забавны, а забавы игривы, подумал я.
Позже в деканате меня записывают в пятую группу, в которой учится Ира.
— Ну как тебе учится на новом курсе, Саша? — спрашивает Зинаида, инспектор-секретарша.
— Прекрасно, Зинаида Витальевна, просто чудесно.
— Смотри учись только. А то маму твою было жалко, когда она здесь плакала.
Я выхожу, дверь сама закрывается. У нас на редкость человечный деканат. Я серьезно.
Немного позже, когда вечер опустился наземь, и замешалась в нем, как в объятиях, темнота, я иду по Плющихе; это моя любимейшая улица, здесь когда-то я начинал. То, что называется становиться мужчиной… И она была центром для меня, это была моя Москва — Плющиха. Вдруг сзади слышу:
— Эй, парень, на «Мускат» не хватает, подкинь, пожалуйста, — с ним еще двое.
Памятуя папины часы (в порту Архангельска), я отдаю им двадцать копеек, последние, оставшиеся в кармане. У меня нет сил сейчас драться и доказывать правоту и справедливость в этом мире. (К чему? Что это изменит, два новых шрама по бокам моего лица — мне достаточно и одного, большого, у самого подбородка.) И бороться против отрицательного. Мне хочется думать, я устал, я хочу идти, и чтобы никто не мешался.
Они, спасибкая, исчезают. Эх, Плющиха, Плющиха, через три года ты все та же.
Дверь открывает мне папа.
— Ну, сынок, как поучился? — Он идейный, но хороший у меня. Обычно я не люблю идейных, они все гнилые.
— Отлично, — говорю я.
Однако его это, видимо, не удовлетворяет: однозначность моего ответа.
— Садись кушать. Завтра опять занятия? Ему доставляет явное удовольствие говорить о моих занятиях. От одного разговора о которых — тошнит меня. Выворачивая!
— Да, и так еще четыре года! Представляешь, пап, во что ты меня вогнал!
Он улыбается.
Что такое наш институт, здание, в котором мы учимся?
Оно состоит из трех этажей, а в центре всего здания громадная пустота. Как бы выемка. Внизу на большой площадке стоит памятник Троцкому, а верх этой пустоты центра здания упирается в крышу, она вся — из прозрачных мозаик стекла сделана. Здание это было построено еще в конце прошлого века. И чем оно, кому только не служило! И пансион благородных девиц был, и Ленин, и гимназические курсы, и так далее. Ленин здесь со своей подружкой Крупской выступали. Они тогда еще молодые были и только целовалися. А вот, интересно, смогла бы Ирка с Лениным целоваться? А почему бы и нет, со мной же смогла. Хотя я и не Ленин. (Но ведь ей же хороший мужик нужен, она говорит. А от него не попадал никто никогда.) (Далее — оказывается: от него тоже попадали.) Но я отвлекся. Вечно я отвлекаюсь.