Фальшак
Шрифт:
Липатов выдержал минутную паузу. «Предлагаю тебе сотрудничество со следствием и нашу защиту, – заявил он. Голос звучал тускло, следователь был уверен, что Бирюков откажется от столь заманчивого предложения, но все-таки решил его сделать. – Мы все обтяпаем так, что отмажем тебя от уголовной ответственности. Ты останешься в стороне от дела. Мне нужна от тебя только информация. Несколько имен, адресов. Назови хотя бы одного человека, кто участвует в изготовлении фальшивок. Уже сегодня будешь пить чай дома». «Вы ошибаетесь, – Бирюков покачал головой. – Я ничего не знаю о фальшивках». Бирюков, как и следователь, прекрасно понимал, что держать его до бесконечности в изоляторе
«Ладно, по-хорошему ты не хочешь, – сказал Липатов. – Ты ведь уже катал тачку на зоне? И, как я понимаю, успел соскучиться по баланде? Могу устроить тебе новую командировку за казенный счет. Будешь пилить лес на самой дальней делянке, пухнуть с голодухи и вспоминать этот разговор. Станешь кусать локти и думать: тогда я мог все исправить. Да… Очень постараюсь, чтобы ты снова оказался за колючкой». Бирюков молча пожал плечами, мол, валяй, старайся. «И знаешь, что я сделаю? – спросил следователь. – Я не отступлюсь от этого паршивца Сергея Шаталова. Дожму его. Если будет надо, выкручу мальчишке яйца, но заставлю сказать правду. Он подтвердит устно и письменно, что видел на территории гаражей именно тебя. А потом выступит в суде свидетелем обвинения. Ну, что скажешь?». «А что тут скажешь? – вопросом на вопрос ответил Бирюков. – Я лучше промолчу, авось, здоровей буду. А то вы и мне, того… Яйца выкрутите».
Липатов минуту таращился в окно. «Я хотел сказать пару слов о твоем армейском прошлом, – следователь надел колпачок на чернильную ручку. – Хотел, но передумал. Потому что ты сам все понимаешь не хуже меня». «Это вы о чем?» – спросил Бирюков. «Читал твое личное дело, – Липатов криво усмехнулся. – Ты служил с специальных частях морской пехоты, был в „горячих точках“ и все такое прочее. Дважды награжден за храбрость. Но все твои заслуги в прошлом. Сейчас они не имеют никакого значения. Даже заседатели в суде не вспомнили о твоих армейских подвигах, когда намотали тебе четыре года за вымогательство и нанесение побоев невинному человеку. Это я так, к слову. Вообще же, вооруженные конфликты, по моему глубокому убеждению, плодят только вдов и психопатов вроде тебя. Психопатов, людей без тормозов, которые ни на что хорошее в жизни уже не способны». «Это мнение советую изложить вашей жене, – Бирюков до боли сжал кулаки. – Хоть в письменном виде. Потому что никого другого на свете ваше мнение не интересует. Никого. Это по моему глубокому убеждению».
Липатов нахмурился, почесал подбородок кончиком авторучки, решив, что говорить больше не чем, вызвал дежурного милиционера.
– Сейчас под Курском, наверное, соловьи поют, – после долгого молчания сказал Сафонов. – Выйдешь вечером в сад, а там такие трели. Господи… Заслушаешься. Стоишь, как зачарованный. Боже мой, как поют. Леонид, вы когда-нибудь слышали, как поют курские соловьи? О, вы много потеряли в жизни. Очень многое. У меня покойный отец родом из тех мест, из-под Курска. У нас там до переезда в Москву был свой дом, большой чудесный сад. Яблони, вишни… Теплица с помидорами. Вечерами небо глубокое, черное, точно бархатное. Отец, царство ему небесное, любил слушать соловьев. Часами слушал. Он был романтиком в душе, вроде меня. Давно спать пора, а он все сидит, понимаешь, все слушает… Язви его душу в корень.
Сафонов заплакал. Он сидел на краю настила, вздрагивая всем телом, и рыдал, размазывая слезы несвежим носком. Бирюков неподвижно лежал на досках, отвернувшись
Бирюков открыл глаза, услышав, как в коридоре загремели ключами, лязгнул запор на двери, обитой листовым железом, щелкнула задвижка. Милиционер, бодрым хорошо поставленный голосом рявкнул:
– Кто тут Говнюков? Говнюков тут нет? Странно… Должны быть. Ой, простите, кто Бирюков? Ты? Тогда на выход с вещами.
Натянув на себя мятую спортивную куртку, Бирюков сел на деревянный настил, свесив босые ноги. На пороге камеры стоял сержант в мятом кителе и фуражке, косо сидевшей на голове. Видно, в обед он уже накатил свои двести грамм, закусил, чем бог послал, и теперь радовался жизни, как умел.
– С вещами это как, в тюрьму что ли?
– С вещами – это на свободу, – ответил веселый сержант. – Как говориться, с чистой совестью.
Тем же вечером следователь Липатов, явившийся домой с опозданием, заканчивал на кухне поздний ужин. Отложив в сторону вилку, он, ковыряя в зубах обкусанной спичкой, наблюдал за тем, как жена Вера Васильевна готовит суп на завтра, опуская в кастрюлю с кипящей водой мелко нарезанные овощи. Жена, вернувшаяся со смены в больнице, кажется не была настроена на разговор. Синие язычки газового пламени лизали дно кастрюли.
– М-да, кажется, я допустил грубую ошибку.
Жена слышала реплику Липатова, но не ответила. Видимо, в последние годы она жила в том убеждении, что допускать ошибки всегда и во всем – фирменный стиль Липатова, без этого нельзя. Иначе он давно бы дослужился до прокурора по надзору, а то и выше пошел. Липатов вытащил изо рта спичку, поднялся и встал у окна. Небо очистилось от туч, высыпали крупные осенние звезды. С высоты двенадцатого этажа они казались совсем близкими. Разглядывая небо, Липатов гадал, где же потерялась та звезда, под которой он рожден. Хрен найдешь. И будь она неладна, эта несчастливая звезда.
– Он не жег никаких денег в этом камине, – сказал Липатов вслух. – Бирюков нас провел вокруг пальца и даже не поморщился.
– Что ты там бурчишь, не поняла?
Жена, опустив в кастрюлю пережаренную свеклу, сполоснула руки под краном, вытерла их фартуком, села на табурет и посмотрела на мужа.
– Несколько дней назад мы взяли одного малого, между прочим, художника. Он имеет отношение к изготовлению фальшивых долларов, – пораженный своей догадкой, горячо заговорил Липатов. – Этот тип заперся в деревенском доме и, пока оперативники ломали двери, сумел сжечь в камине какую-то бумагу. Тогда, на месте, у меня сомнений не было: он сжег именно фальшивые банкноты, чтобы избавиться от улик.
– И что?
– А то, что Бирюков сжег в камине бумагу. Простую бумагу, газеты, свои рисунки. Чтобы опера подумали, что сгорели деньги и долго не искали в доме. Вышло так, как он задумал. Обыск, чисто символический, продолжался четверть часа. Пошуровали на чердаке, заглянули в сундук и шкаф. И на том остановка. Опера решили, что в той избе искать уже нечего. Только время тратить. Задержанного посадили в автобус и увезли в Москву. Самое обидное, что банкноты лежали где-то рядом, в подполе с картошкой или на печи. Только шагни, руку протяни… А туда мы даже не заглянули.