Фальшивые друзья
Шрифт:
Наше ограждение длиной 10 метров и шириной 3 метра охраняли часовые. За ним расположилась в окопах и дзотах половина учебного курса. Вторая половина, к которой принадлежал и я, должна была атаковать. Личному составу были розданы боеприпасы с пластиковыми пулями. Были приглашены офицеры-наблюдатели, которым предстояло дать оценку нашим учениям. Все отделение погрузили в машину. Зиверс положил руку на задний борт кузова. Автомобиль мчался в направлении только что сооруженного нами препятствия, окруженного колючей проволокой. Кроме нашего было еще три грузовика. Боевой приказ гласил:
И вот по нашим машинам застучали пластиковые пули. Черт возьми, они действительно бьют по нас! Ведь было приказано четко и ясно: стрелять в воздух. Что же делают эти идиоты? Грузовик притормозил, Зиверс откинул борт, крикнул:
— Пошел!
Мы попрыгали на землю. Я упал на карабин, растянув связки большого пальца правой руки. Прижался к земле. Надо мной свистели в воздухе пластиковые пули.
— Приготовиться к броску! — скомандовал Зиверс.
Вот чертова жизнь, теперь нам предстояло идти в атаку!
— Вперед, вперед!
Я хоть и вскочил, но продвинулся едва ли больше чем на метр, а потом снова бросился на землю. Они, видно, с ума сошли. И я решил: пусть другие идут на штурм, а я останусь лежать, где лежал.
— Санитара, санитара! — закричал кто-то.
Да это же Лемке! Вот у кого крепкие нервы. Еще успевает шутить, чтобы представить обстановку боя в самом натуральном виде.
Но Лемке не переставал звать санитара. И тут до нас дошло, что он не шутит. Наступила тишина, только Лемке продолжал стонать и кричать. Все вышли из укрытий. Лемке лежал на спине, закрыв лицо ладонями. Сквозь пальцы на траву струилась кровь. Но где же застрял санитар? Наверное, организуя учебный бой, о нем просто забыли.
Наконец подъехала санитарная машина. Лемке увезли. Разгорелся спор о том, что произошло. Мы были уверены: в Лемке попала пластиковая пуля. Но Радайн и сержанты выдвинули другую версию. Лемке, мол, напоролся на кусок колючей проволоки, по неосторожности оставленной в траве. Эта версия была, конечно, шита белыми нитками. Но как он мог получить пулевое ранение, если приказ требовал стрелять в воздух? Хенгес, по его словам, слышал высказанное унтер-офицером Зауэром предположение, что «оборонявшиеся», возможно, стреляли не вверх, а брали прицел несколько ниже, чтобы заставить «нападающую сторону» прижиматься к земле.
Вечером мы узнали, что из глазницы Лемке была извлечена пластиковая пуля. Вместе с глазом. К тому же с правым. Стало быть, привет тебе, сослуживец! Твой учебный курс завершен. А для нас он продолжается. В том числе и для Зауэра.
Между тем в организации Винтерфельда была запланирована новая акция.
— Предварительные переговоры в главной штаб-квартире, — сообщил мне Йорг.
— А что же делать нам с тобой? — поинтересовался я.
— Придется пойти, — ответил он. — Конечно, ничего другого не остается.
— Как же так? Мы ведь еще глубже завязнем… Да и не знаем, какие на сей раз планы у Винтерфельда.
— Покойником
— Да ты что? С ума сошел? Подумай о родителях, что с ними будет, если нас посадят?!
— Ну ладно, ладно. Вероятно, готовится всего-навсего какое-нибудь антиеврейское выступление.
— Что значит «всего-навсего»? Ты сам утверждал, что хочешь сражаться честно. В чем же эта честность должна выражаться?
— Бороться против иностранцев — дело святое. Тут не до тонкостей, в этой борьбе все средства хороши. Им не место в нашей стране, их надо выставить вон! Это же вопрос нашей расовой политики.
— Знаешь, будет лучше, если вы на этот раз обойдетесь без меня. Пусть Винтерфельд занимается своими дерьмовыми акциями сам. Не пойду я, и все.
— Значит, хочешь сорвать наш с тобой план, — пробурчал Йорг. — Давай сходим последний раз, а? — От угрозы в голосе он перешел чуть ли не к мольбам: — Петер, дружище, мы же хотели сколотить собственную группу! Ведь ты всегда говорил, что ты тоже против проклятых иностранцев. Или не говорил?
Мне не оставалось ничего другого, как проглотить комок, вдруг застрявший в горле.
— Все, что делается для изгнания разных ублюдков, идет на пользу делу, — продолжал Йорг. — Немецкую расу надо сохранить в чистоте. Мы призваны восстановить национал-социалистские идеалы. Петер, старик, не оставляй меня одного в этой ситуации. Пойдем вместе, иначе наш план провалится, нас заподозрят. Прошу тебя, пойдем!
Противно мне было, но как выскажешь это товарищу, который может понять твой отказ как нарушение закона дружбы?
Я решил согласиться, а потом отыскать какую-нибудь возможность увильнуть от участия в операции.
— Ладно, пойду, — сказал я. — Когда состоится встреча?
— В воскресенье, 9 ноября, ровно в десять вечера.
— Тогда до воскресенья. Привет!
Стало быть, в воскресенье… Сегодня четверг. Осталось три дня. Как же мне отвертеться? Удрать куда-нибудь на это время? Нереально. А может быть, напиться до чертиков? Вот это идея! Лежишь как труп, икаешь: «Н-нет, н-не м-могу, фольксгеноссе В-Винтерфельд, н-не в состоянии участвовать ни в каких делах». Ну что они мне сделают? А вот что: потащат меня с собой, учинят какую-нибудь противозаконную гадость, а на меня все свалят: мол, не помнил, что делал. Нет, вариант с пьянкой не пройдет. Я должен быть трезвым. Можно еще спрятаться в какой-нибудь пивнушке в Эльберфельде — там они меня наверняка не найдут. Домой ехать нельзя — Йорг сразу отыщет меня дома.
А что будет на следующий день? Изобьют они меня за дезертирство? Изобьют, а потом окажется, что вся операция заключалась в том, чтобы писать на стенах лозунги.
Но если придется не надписи малевать, а участвовать в чем-то более серьезном?
Вот, черт возьми, западня, ловушка!
Можно было, конечно, пойти в полицию, но тогда меня арестовали бы за прошлые дела и Йорг никаких свидетельских показаний в мою пользу не дал бы. Стало быть, и этот план не подходит. Тогда надо идти на сбор, а перед началом операции постараться исчезнуть.