Фамильные ценности
Шрифт:
Кошмар продолжался.
Дорога изменилась, идти стало труднее. Долгое время мы пробирались через невысокий колючий кустарник, и я слышала, как Рюкзак орудовал мачете, иначе нам бы и шага не удалось сделать. Последняя часть пути оказалась самой тяжелой. Вероятно, это было место настолько плотно заросшее кустарником, что в нем был прорублен туннель. Пришлось несколько часов ползти. Нестерпимо болели спина и ноги, непривычные к такой нагрузке и неудобной позе. Шипы царапали голову, лицо, руки, колени. Глубоко в ладони застряла заноза. Пришлось остановиться.
— Пожалуйста, мне надо посмотреть…
— Заткнись.
Вскоре я почувствовала, что Рюкзак остановился. Наверное, мы выбрались на открытое пространство. Ружье толкнул меня вперед, другая пара рук подхватила, сковала мои запястья цепью и посадила на землю под дерево. Цепь натянули, обвили вокруг ствола, и я почувствовала запах нового человека — затхлый жирный запах мясной лавки (это одна из причин, по которым я не ем мяса).
Скрип шагов удалился, я сидела тихо как мышь и прислушивалась. Я не могла ни видеть, ни прикасаться к предметам, поэтому мозг был занят исключительно звуками. Сначала голоса звучали приглушенно. Наверное, они не хотели, чтобы их слышали, но началась перебранка, и я различила сардинский акцент. Я не понимала смысла, но, похоже, оказалась права: Ружье и Рюкзак боялись людей, которые ждали их здесь. Когда спор прекратился, я услышала, как Ружье и Рюкзак уходят, с треском продираясь через туннель в кустарнике.
Кто-то приблизился и начал разматывать цепь. Освободившимися руками я стала растирать онемевшие запястья. Но цепь вновь сковала — на этот раз лодыжку, послышался щелчок замка.
Голос прошептал:
— Повернись направо и встань на четвереньки. Я уже научилась быстро повиноваться, чтобы избежать побоев. Колени и руки нестерпимо ныли после туннеля, однако я не протестовала. Эти новые люди могли быть еще более жестоки.
— Ползи вперед. Перед тобой палатка. Влезай внутрь и ложись. Не вздумай хвататься за шест, чтобы встать, — все рухнет. — Это говорилось шепотом, но не из страха, как делали Рюкзак и Ружье, а чтобы изменить голос.
Я разозлилась: не настолько я глупа, чтобы тянуть за шест. Все же, заползая в палатку, нечаянно его задела и немедленно получила жестокий удар в зад. Должно быть, он был в тяжелых ботинках — острая боль пронзила и без того измученное тело. От несправедливости слезы выступили на глазах, и их тут же словно огнем обожгло, я стала хватать ртом воздух. А ведь меня предупреждали. Я пыталась проглотить слезы и обратить обиду в злость. Я не тянула за шест. Это была не моя вина. Как бы я ни старалась все сделать правильно, они все равно бьют меня. Я легла в палатке и услышала, как он тоже вползает внутрь.
— Снимай ботинки, — услышала я, подчинилась, хотя сделать это было непросто. — Дай левую руку.
Цепь натянулась, щелкнул второй замок, и запястье оказалось прикованным к лодыжке. Мясник — вот он кто! Я ненавидела его за то, что он бил меня без причины и цепь стянул гораздо туже, чем это было необходимо, — запястье нестерпимо болело. Умоляла его снять обжигающий пластырь с моих глаз, но он отказался. Почему? Мы находились в такой глуши, что они не боялись стрелять из ружей. Как
Казалось, он прочел мои мысли — как часто он делал это раньше? — и прошептал:
— Можешь сделать это сама. Я обрадовалась, что он не прикоснется ко мне.
Затаила дыхание, с ужасом подумала о бровях и ресницах и оторвала длинную верхнюю полосу. Потом приподняла уголок одного пластыря. Боль — странная штука. Все дело в том, во имя чего ее испытываешь. Ведь женщины удаляют волосы на ногах горячим воском, а мука деторождения может совершенно истощить силы. А вот жестокое обращение или пытка превращают те же мучения в невыносимые. Когда я наконец сорвала пластыри и обнаружила на них свои брови и ресницы, то поняла, что, если хочу выжить, должна пересмотреть свое отношение к боли.
Как я и ожидала, Мясник был в черной лыжной маске — крупный человек, заполнивший собой маленькую палатку.
Он прошептал:
— Все, что тебе нужно, — позади тебя. — Выбросил мои ботинки наружу, вылез сам и застегнул молнию палатки.
Я осталась одна и осторожно села, стараясь не шуметь. Мне велели лечь, но сейчас, когда они меня не видели, я слегка осмелела. Поискала часы, но, должно быть, их сняли в машине, пока я лежала без сознания. В палатке, маленькой и низкой, даже сидеть можно было лишь посередине. На полу валялись спальный мешок и старая диванная подушка в цветочек. Я взяла подушку и понюхала. Всю жизнь я была чрезвычайно чувствительна к запахам. Еще ребенком возвращалась домой от друзей и спрашивала: «Мама, почему в доме Дебби так странно пахнет?» — «Чем пахнет?» — «Не знаю… Мне не понравилось». — «У каждого дома свой запах». — «У нашего нет». — «Есть. Ты просто привыкла и не замечаешь».
А дом Пэтси пах теплыми пирогами и глаженым бельем. Мне это нравилось.
От подушки исходил всего-навсего запах пыли. Какое счастье! Ведь мне же на ней спать. Сзади, как и сказал Мясник, лежала куча вещей: восемь рулонов туалетной бумаги в упаковке, дюжина пластиковых бутылок с водой, дешевые тонкие бумажные полотенца. Рядом со мной, справа, находилось судно и начатый рулон туалетной бумаги.
Снаружи донесся какой-то шум. Я затаила дыхание и прислушалась. Похоже, они рубили и таскали сучья. Треск наверху заставил меня поднять голову. Я поняла, что палатку маскируют кустарником. Несомненно, они и себе готовили тайное убежище. Звуки раздавались совсем близко, и мне показалось, что они расчищали небольшую площадку. Когда шаги приблизились к палатке, я легла. Палатку открыли.
— Ползи сюда.
Рука втолкнула внутрь оловянный поднос. На нем лежали хлеб и, к моему ужасу, остатки курицы. Рюкзак и Ружье захватили ее с собой! Невероятно, но я ощутила вину. Богатая стерва. Даже если бы я не была вегетарианкой, обглоданный кусок вчерашней курицы я выбросила бы без раздумий, а в тяжелые времена пустила бы в суп или ризотто.
Несмотря на стыд и стремление выжить, съесть эту гадость я не смогла. Желудок протестовал, у меня началась отрыжка. Боясь наказания, я поступила, как ребенок: разломала холодную скользкую курицу и спрятала в куске туалетной бумаги. Потом взяла толстый ломоть черствого хлеба и начала его рассасывать, запивая водой. Что мне оставалось делать?