Фанфарон и Ада (сборник)
Шрифт:
– Так о чем я хотел сказать? – продолжал Валентин Семенович. – Я, кстати, об этом даже в газете вопрос поднимал. А именно: почему наши дети не разговаривают с нами, почему отмахиваются от нас, молчат (извините), как партизаны?!
– Да о чем, к примеру, с тобой говорить? – укорила его жена, «мадам Нинон». – Он тебе вопрос – ты ему проповеди, он тебе второй – ты ему лекции, он тебе третий – ты (к примеру) о мировой революции. Ну, ладно, ладно – о мировой политике, о мировом положении… это одно и то же.
– А ты сразу давай кричать! Орать! Спорить! Доказывать! Нормально разговаривать
– Вот я и говорю – не о чем ему с нами говорить. Я – кричу, ты – лекции читаешь, хрен редьки не слаще.
– Хорошо хоть, понимаешь это.
– А знаете, в чем мне однажды, – тут «мадам Нинон» перешла на шепот, – в чем мне однажды Антошка признался? Ваш Любомир зарок дал: когда вырастет, ни за что не женится. Крик, шум, гам, для чего это? Зачем? Лучше одному жить…
– Вот, вот, – подхватил Валентин Семенович, – правильно он сказал. – Потому что в семье ни мира, ни лада. Задумайся об этом, Нина!
– Да ты сам задумайся! Здесь ведь речь и о тебе тоже. Как будто я на стену кричу – на тебя ведь кричу! Это ты выводишь меня из себя: баснями о праведной и духовной жизни, которая наступит, как только твоя газетенка встанет горой на защиту человечества.
– Я же еще и виноват…. Видите?! – обвел всех возмущенным взглядом Валентин Семенович.
– А ты что, фон-барон какой-то? – поддел его Кирилл. – Тебя и критиковать нельзя? Подумаешь – журналист, а ни в огне, ни в молниях не разбираешься. Не знаешь, откуда есть живая жизнь пошла…
– Да ты сам фон-барон-фанфарон! – разозлился Валентин Семенович. – Придумал какую-то галиматью про огонь, про молнию, рассказывай вон свои сказки Аде, она тебя внимательно выслушает и по голове погладит.
– Чего-чего? – напрягся Кирилл.
Но тут выручила всех Ада. Как всегда, впопад и невпопад, весело рассмеялась, а вот слова сказала недурные:
– Мальчишки, не ссорьтесь. На каждого своей вины хватит. Кстати, о вине. Давайте лучше выпьем. Выпьем, выпьем и снова нальем! Ну, давайте?!
На следующий день Роман на автобусе повез Верочку с Антошкой в город. Автобус он выпросил у начальства, чтоб увезти кое-какую мебель Верочки на новую квартиру, а главное – чтоб растянуть неминуемое расставание с Верочкой и с Антошкой. Роман крутил баранку хмуро, сосредоточенно; Верочка, как ни в чем не бывало, отрешенно, а главное – очень спокойно и невозмутимо, смотрела за окно, один Антошка бесился в полупустынном салоне автобуса, прыгал с сиденья на сиденье, смотрел то в заднее, огромное, как у самолета, окно-экран, то пристраивался к боковым окнам: всё ему интересно и занимательно. Он толком еще не осознавал перемен, которые происходят в их семье (Верочка пока не объяснила ему, что в очень скором времени Роман уже не будет отцом, что и жить они не будут больше вместе, и что вообще в реальности он и не отец никакой, а так… а главное, главное, что должен Антошка уяснить, зарубить себе на носу: больше никаких встреч с Романом, ни к чему; чем быстрей забудется Роман, тем лучше для всех: не надо будет рвать ничье сердце, так вот – Антошка еще не осознавал
После восемнадцатого километра Роман вдруг свернул с большака на лесную дорогу, которая вела в Дом отдыха Курганово.
– Ты чего это? Куда? – напряглась Верочка.
– Да так. Надо…
А надо ему было, чтобы они еще побыли вместе, и именно там, около Дома отдыха, где они не раз отдыхали всей семьей, где были, как ему казалось, счастливы.
Подъехав к зданию Дома отдыха, Роман вылез из кабины, деловито обошел автобус, попинал сапогом шины, – будто проверяя, все ли в порядке. Все, конечно, было в порядке.
– Ладно, ладно, поехали, – поторопила Верочка. – Знаю, чего ты завернул сюда.
– Знаешь?
– Знаю… Но былого не вернешь. Поехали!
Около Горного Щита (деревушка такая) Роман опять притормозил, вышел из кабины и вновь, как прежде, попинал по колесам автобуса.
– А здесь чего? – насторожилась Верочка.
– Ты не помнишь? – Она не ответила. – Здесь я впервые поцеловал тебя.
– О, господи!
– Для меня это было целое событие.
– Какой же ты романтик, господи! Чепуха все это, поцелуи, охи, обниманья… ты еще расскажи, где, около какого куста или моста, признался мне в любви.
– И этого ты не помнишь?
– Не смеши меня!
– А я помню. Это было на Чусовой, как раз около цветущего, благоухающего куста черемухи, весной…
– Батюшки, какие подробности! – И теперь она уже с какой-то даже злобой приказала ему: – Или мы едем дальше, или высаживай нас здесь: найдутся желающие подбросить.
Что было делать? Роман покорно передернул ручку передачи, и автобус сразу, на второй скорости, рванул вперед.
Через полчаса они въехали в город Екатеринбург.
В тот же самый день, ранним утром, трое пацанов-друзей – Егорка, Павлуша и Любомир – отправились к реке Полевушке, ко вчерашнему костерку. Взрослые накануне вчера утомили их своей болтовней, громкими восклицаниями, взаимными обвинениями, несбыточными прожектами и той обычной чепухой, которая суть всякого праздного застолья.
Костерок быстро вспыхнул вновь (на вчерашних-то углях), ребята бросили в котелок крупные, надвое разрезанные картофелины, тройку луковиц, перец, лавровый лист, а когда картошка дошла до кондиции, бросили в варево несколько окуньков и ершей (со вчерашнего еще остались, захватили из дома). Уха дымилась, и по низким прибрежным травам, казалось, растекался ее наваристый запах, и не только по травам, но и по кустам – по орешнику с черемушником, да и по всей округе, конечно.
Чудом из чудес было то, что Павлуше удалось сегодня удрать от матери. Во вчерашнем гулянье Марьяна отравилась, лежала пластом дома с холодным мокрым полотенцем на лбу, охала и стонала (голова раскалывалась), но продолжала и лёжа цепко держать Павлушу за руку: «Не уходи, постой, побудь со мной… Куда ты? Что с тобой? Куда ты рвешься?»
– Матрица, ответь, пожалуйста, на один сакраментальный вопрос твоего сыночки: «Должен он держать свое слово или не должен?»
– Это смотря какое слово – заветное или болтовня, может?