Фанфики
Шрифт:
Слабаком оказался? Привык на готовеньком, по традиции, «как с дедов-прадедов»? Потомственный начальник, хоть и раб. А сам подмять толпу под себя не умеет?
— А с чего дворня на тебя въелась?
— Ну… Прежние, которые боярыни, привыкли жить вольно, неспешно, нога за ногу. А вы теперь их гоняете. Я гоняю. По нуждам вашим. Опять же — годы мои невелики. А подчиняться… без сивой бороды… Про цену, за меня на торгу плаченую, знают и завидуют люто. А главное: чужой я здесь. Не местный. Над говором моим насмехаются…
Я задумчиво оглядел своих людей. Ноготок придрёмывает. А ему-то что? Скажут
— Дворовых перепорть всех. Не «за что», а «почему» — по воле господина. Через три дня повторить. За круговую поруку. Ещё через три дня — кто не поумнеет. А на место Терентия… я из своих, из рябиновских мужичка поставлю. А ты, Ванька, на ус намотай — слабоват твой ключник оказался. Не умеешь ты ещё в людях понимать. Хотя конечно — откуда тебе в такие-то годы…
— Благодарствую, Аким Яныч, на добром слове, на отеческой науке. А сделаем мы так… Нынче вытопить баню. Местные, и ты, Терентий — тоже, моются и бреются. Наголо. Везде. Сами и добровольно. Все. Мужики и бабы. Кто вольный, но без «доброй воли» — уходит с подворья. Чимахай, присмотришь, чтобы лишнего не унесли. Ивашко, Ноготок — приглядите если кто буянить начнёт. Кто невольник и вякнет — тридцать плетей. После — перед Никодимом чтоб попросил обрить его. Сам-то уже не сможет. Кто снова откажется — повторить вдвое. Плетей.
— И чего с такими?
— Всего. Давненько мы на здешнее кладбище ничего не возили, попу кладбищенскому за требы не платили. Надо, надо поддержать церковь нашу православную вкладом посильным.
Когда я начинаю скалиться по-волчьи — народ предпочитает сваливать без задержки.
Начали расходиться. Тут Чарджи притормозил Терентия. Дождался пока уйдут остальные и, по-прежнему не открывая глаз, сообщил мне свою точку зрения:
— Будет Терентий — лысый меж лысыми. Но чужаком — останется. Мы из города уйдём — за ним силы никакой нет. Съедят его.
— Чарджи, не тяни. Открой глазки, джигит постельный, да говори толком.
Торк открыл глаза, томно потянулся, ухмыльнулся по-котячьи после крынки сметаны. Данная мною характеристика была, явно, воспринята им как комплимент.
— Кто хозяйке промеж ляжек заправляет, тот и дворней управляет. Надо чтобы он (кивок в сторону Терентия) с боярыней побаловался. Да громко — чтобы всё подворье слышало.
Терентий немедленно пошёл пятнами. С напряжением, будто против воли, кивнул.
— Ну… да… у нас так и было… Несколько раз. Только наоборот. Которая по боярина постели лазает, та и слугам указывает. Но… Не буду я! У меня жена венчанная есть! Похабщина это всё!
Усмешка Чарджи стала ещё шире.
— А тебя и не спрашивают. Ты — раб. Твоё дело — слово господское исполнить. Скажет боярич «суй» — будешь совать. Да постараешься так засадить, чтобы боярыня от этого вопила на весь двор. Понял, холоп?
— Постой Чарджи, а что, моего или Акимова слова — для дворни мало?
— Не, не мало. Пока вы тут. Вот
— Не буду я! Грех это! Как я потом жене и детям в глаза смотреть буду? Хоть убейте — против заповедей христовых не пойду.
Во блин. И такое бывает. Уважаю твёрдость убеждений. Хотя по мне — глупость. А вот Чарджи из состояния сытого кота переходит в состояние кота взбешённого. Сейчас шипеть начнёт.
— Спокойно, ребята, спокойно. Никто тебя, Терентий, грешить не заставляет. Остынь. Оба остыньте. Цель же не в грехе, а в звучании: Аннушка громко и страстно орёт в открытый душник в её опочиваленке ночь напролёт. Так?
— Так. А орёт она потому, что он ей…
— Не буду я её! Хоть режь! Сам её давай!
— Да уймитесь же вы! Она что, сама орать не может? У неё языка нет? Высовывается в окошко и… и страстеет громко. А Терентий лежит себе в опочивальне. Под лавкой. А утром делает такое же сытое выражение лица, как было у тебя, Чарджи. Пойдёт? Только Аннушка слов не знает. Будешь, Терентий, подсказывать. Ну, типа: ах-ах, ох-ох, глубже, сильнее… Чего бабы кричат.
— А я… я не знаю… Моя… молчала.
— Бли-и-н! Чарджи, берёшь нашего девственного отца двоих детей, и учишь с ним текст. «Слова страсти» — записать на бересту и выучить как «отче наш». И интонации, интонации отработать!
Не, неправильно. Слишком сложно, времени мало, у ребят опыта нет. Фальшь будет слышна, обратная связь и коррекция — только утром. Как там Терентий только что Чарджи сказал: «Сам её давай»? Интересная мысль.
— Так, всё забыть, начинаем заново. Вечером я захожу к Аннушке и провожу с ней разъяснительную работу. Ухожу — приходит Терентий. Торжественно и громко, чтобы дворня видела. Тиун отчитывается перед хозяйкой о трудовых подвигах. Потом, когда хорошо стемнеет, заявляется Чарджи. Одетый служанкой. Не шипи! Иначе нельзя — с саблей тебя всяк узнает. Терентий закатывается под лавку, Чарджи снимает платье… С кого, с кого… На ком найдёт, с того и снимает. И проводит мастер-класс по… по озвучиванию процесса. Потом, скромно замотав личико платочком… Своё! Своё усатое личико! Отправляется спать. Терентий выбирается из-под лавки и укладывается в постель к боярыне. Где его и обнаруживает утром толпа прислуги во главе со мной. Как вам такой сценарий?
Они были против. Первый раз за несколько дней их позиции сошлись. Так-то они постоянно скалятся друг на друга. Без прямой грызни, конечно — социальные «весовые категории» разные.
— Извини, Чарджи, но твоей белошвейке сегодня придётся спать одной.
— Откуда?! Откуда ты узнал?! Что она… ну… белошвейка?
От Дюмы. Арамис постоянно на этом прокалывался. А я здесь просто ляпнул. В иносказательном смысле, а оказалось — в прямом.
Попадание — подтверждаю:
— Чарджи, ты меня поражаешь! Ты уже год со мной, а всё удивляешься. Ведь знаешь же и про Покров Богородицы, и про чутьё на неправду, и прозвание моё. А тебе будто всё внове.