Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех

Клеланд Джон

Ноги Харриет по-прежнему касались пола, с величайшей предупредительностью, боясь смутить или спугнуть партнершу излишней резкостью, кавалер не задрал, а скорее украдкой поднял ее нижние юбки. Тотчас же, словно получив на то сигнал, Луиза и Эмили из чистой шалости взялись за ее ноги и, сберегая силы Харриет, держали их широко разведенными. Открылся при этом или, если выражаться точнее, предстал взорам не имеющий равных в природе парад женских прелестей. Вся компания, за исключением меня, видела их часто, но казалось, что все были так же ослеплены, поражены и восхищены, как и узревшая эти прелести впервые. Красота чрезмерная, безграничная не может не обладать привилегией вечной новизны. Форма бедер ее была столь изысканна и утонченна, что, будь на них чуточку больше или чуточку меньше плоти, это нарушило бы гармонию совершенства, ныне явленного. Бесконечно украшало их сладостное скрещение, в том месте, где сходились ноги, в низу самого гладкого, самого круглого и самого белого живота, там, где пролегла главная бороздка, какую природа погрузила меж мягких выпуклостей, между двух припухших гребней и какая во всем подходила утонченности и миниатюрности картины в целом. Нет! Не было в природе формы совершеннее и прекраснее! А эта темная тень от нависшего над сокровенной прелестью холма, поросшего пружинящим пушком! Она всей величавой роскоши пейзажа придавала трогательную теплоту, тончайший налет нежности, не выразимые ни в словах, ни даже в фантастических красках наших представлений. Воистину охваченный любовью кавалер стоял завороженный прелестью открывшегося перед ним достаточно долго, чтобы позволить и нам устроить сладостное пиршество для глаз (без какого бы то ни было опасения пресытиться!), а затем наконец обратился

к орудиям утех. Он поднял полотняный покров, что скрывал от нас основной движитель устроенного им пира наслаждений, и обнажил ствол, выдающиеся размеры которого делали обладателя подлинным героем в глазах всех женщин. Добавлю к тому, что и во всех других отношениях баронет являл собой образец джентльмена в полном расцвете и буйстве юности. Стоя у Харриет меж ног, которые ее подруги поддерживали, разведя на всю возможную ширину, он одной рукой осторожно приоткрыл губы сладостнейших уст естества, а другой в то же время опустил возбужденно поднявшийся к самому животу свой мощный таран и направил его прямо в цель соблазна; приоткрытые пальцами юноши губы приняли широкую, немного скошенную, головку цвета коралла, и, когда она угнездилась в них, кавалер словно бы замер ненадолго (тут девушки успели отойти, предоставив его чреслам поддерживать обвившие их ноги), а затем, как будто растягивая удовольствие, придавая игре больше радости, начал движение так медленно, что мы видели, как ствол его орудия исчезал дюйм за дюймом, пока наконец полностью не погрузился в мягкое пространство, где творится любовь, и поросшие волосом холмики обоих партнеров не соприкоснулись. А мы в это время без труда различали изумительный результат попадания в тело такой грандиозной мощи, буквально животворной для прелестной девы, красота которой еще более проявлялась с нарастанием удовлетворения. Жизнь заиграла на ее лице и во всей фигуре; легкий румянец на щеках, оттененный белизной кожи, запламенел пунцовым заревом, от природы блестящие глаза уже сверкали десятикратным блеском, исчезли лень и апатия, пропала томность – Харриет предстала одухотворенной движением жизни. Своим мощным клином юноша прямо-таки пригвоздил это нежное эфирное существо, и поначалу она лежала недвижимая, не могущая пошевелиться под пронзающей ее мощью, но скоро возбуждение его убыстряющихся движений взад и вперед пробудило, оживило и проникло ей в самое сердце, так что она уже не в силах была сдерживаться и проворно отвечала его движениям, насколько позволяла изящность и хрупкость ее тела. Но вот жгучие уколы вожделения, достигнув высшей точки, вызвали в ней прилив неистовства от невыносимости испытываемых чувств, она бессильно раскинула ноги и руки, растворяясь в сладострастном порыве, внешними приметами которого стали участившиеся и более резкие конвульсии партнера, его горячечный румянец, прерывистое дыхание, брызжущие огнем глаза – словом, все верные признаки неминуемого приближения последнего вздоха радости. И вот он, наконец: баронет первым впал в исступление, в решающий момент, уловив в нем начало нежной истомы, она последовала за ним и – вовремя! баронет еще плотнее слил свои губы с ее, затухающими, приятно щекочущими и всем своим видом выказывая, насколько сильно в нем блаженство, которое он все еще продолжал дарить приятно щекочущими и возбуждающими движениями. Внутренне потрясенные, мы ясно видели, каким сильным извержением духа и материи ответила ему она, когда охватившая обоих нежная дрожь пробежала по всем членам. Раскинувшись свободно, недвижимая, она лежала бездыханная, всем существом отдаваясь драгоценному восторгу; и словно указывая на головокружительную высоту его, из-под полуопущенных век ее виднелся лишь краешек зрачков круто закатившихся в экстазе глаз; чувственный рот томно открылся, кончик языка распластался по нижней кромке белых зубов, а натуральные рубины ее губ светились вдохновением жизни. Можно ли было не задержаться, не припасть к вдохновенному этому огню страсти! Возлюбленный не покидал ее, сохраняя наслаждение неизменным, пока не изверг, не выжал, не перелил все до последней капли. Последовал еще один пламенный поцелуй, и юноша откинулся, воплощая собой удовлетворение желаний и ненасытность любви.

Едва баронет оставил Харриет, я подбежала к ней и, присев у кушетки, приподняла ее голову. Она мягко отстранилась, потом уткнулась мне в грудь, пряча раскрасневшееся лицо, наконец ей удалось прийти в себя и принять подкрепляющий бокал вина из рук моего кавалера, который, оставив меня, сходил и принес вино, пока партнер Харриет приводил себя в порядок и застегивался. Покончив с этим, он повел ее, томно к нему прильнувшую, к зрительским местам вокруг кушетки.

Теперь уже кавалер Эмили пригласил партнершу исполнить свой тур в общих танцах. Это необычайно светлое, испытанное в усладах создание с охотой откликнулось на его зов. Розы и лилии, расцветшие у нее на лице, весь цветущий, пышущий здоровьем облик ее, премиленький у сельских девушек и чрезвычайно симпатичный, делали ее красавицей; среди светловолосых прелестниц она и в самом деле была одной из самых очаровательных.

Когда Эмили встала, кавалер начал с того, что в два счета вызволил из уютного заточения ее груди, даровав им свободу естества. Когда они предстали перед нашими взорами, показалось, что в комнате прибавилось света, столь превосходна была их сияющая белизна. У нас на глазах поднялись они в радостной полноте, обращая живую трепещущую плоть высокой груди в шедевр, изваянный из мрамора, гладкая поверхность которого излучала блеск и сияние, все самое белое на свете превосходило это, белое с голубоватыми прожилками, сияние каррарской плоти. Ну, кто удержался бы от искусительного соблазна коснуться их? Кавалер коснулся ее груди, вначале слегка – и глянцевитая гладкость кожи не удержала его руку, заставив ее скользить по поверхности; кавалер надавил на грудь, и ее упругая плоть, его рукой возбужденная, в ответ вновь воспряла, качнув саму руку вверх и в миг единый уничтожив следы нажима. Так же упруги были, по сути, все части ее тела, где полнота плоти скрадывалась прелестной упругостью, которая так притягательна для касаний и ласк. Потешившись сколько можно на этой высоте забав и наслаждения, кавалер добрался до нижних юбок рубашки Эмили, закатав их к талии и подоткнул к поясу, обнажив стоявшую девушку почти полностью со всех сторон. При этом милое личико ее покрылось румянцем, глаза потупились, но скромность призвана была лишь оттенить великое право на триумф всех сокровищ юности и красоты, которыми Эмили так победоносно позволяла любоваться. Совершеннейшей формы ноги, от мысочков до бедер, сведенные вместе, казались такими белыми, такими округлыми, такими крепкими обилием тугой плоти, что манили с необычайной притягательностью, обещая никогда прежде не испытанную негу прикосновений к ним, которой и не замедлил предаться кавалер. Мягко отстранив руку, которой Эмили прикрылась в первом порыве естественной застенчивости, он позволил нам скорее заметить, чем рассмотреть ту нежную щель, что уходила вниз и скрывалась меж сомкнутых ног; хорошо была видна поросль светло-каштановых завитков, чей шелковистый лоск придавал приятное разнообразие окружающей белизне, тоже заблиставшей в переливах легкой коричневатой гаммы. Рыцарь Эмили попытался, пока она стояла, раздвинуть ей ноги и открыть нам более полный вид той главной прелести, к которой было устремлено внимание всех, но рассмотреть что-либо в таком положении было неудобно, поэтому он подвел девушку к краю кушетки и мягко пригнул ее голову, так что та склонилась на скрещенные руки и одну из подушек; стоя с широко расставленными ногами, выгнув тело в поклоне, обнаженная до пояса, она представила нам свой полный вид сзади. Самый придирчивый взгляд радовали ее, гладкие, внушительных размеров ягодицы, эти два сияющих пухлых белоснежных сугроба, не застывшие, а наполненные жизнью; взгляд скользил к проему между ними, дальше по узкой лощине и останавливался на укромной впадине, которая завершила эту изысканную перспективу; из-за согнутой позы владелицы белые скалы несколько разошлись, приоткрыв опрятную красноту внутри, вокруг отверстия, которая на окружавшей ее белизне смотрелась, как розовая прорезь на самом блестящем белом атласе. Кавалер, джентльмен лет тридцати, несколько склонный к полноте, которая никоим образом его не портила, воспользовался намеком на предлагавшийся способ развлечения и, утвердив девушку как следует в принятой ею позе поцелуями и ласками, убедил ее поддержать его на всем остальном пути; он выпростал свой возбужденный член, чрезвычайная длина которого немного не соответствовала толщине и была тем более удивительна, что крайне редко попадается такая протяженность у мужчин тучных, и сразу же прямо и точно использовал его, введя вверх до упора,

в то время как сферическая выпуклость турецких прелестей девушки поместилась в полости, образованной его изогнутым телом между животом и внутренней поверхностью бедер; все части двух великолепных тел, таким образом, были сочленены, тепло слились, а кавалер руками своими ласкал ее тело, особенно наслаждаясь игрой с обворожительными грудями. Почувствовав, что он проник в нее насколько мог глубоко, Эмили приподняла голову с подушки и обернулась, без особого напряжения, хотя щеки ее пылали ярко-красным цветом, и улыбкой нежнейшего удовольствия встретила его поцелуй, запечатлев который на устах, кавалер плотно соединил оба тела. Затем Эмили, предоставив рыцарю предаваться восторгам по собственному усмотрению, вновь зарылась в подушку, спрятав в ней лицо и краску застенчивости. Она стояла спокойно, помогая чем могла ему удобно совершать движения туда и обратно так, чтобы соприкасающаяся плоть обоих партнеров отзывалась на обоюдное неистовство. Когда он подавался назад, мы видели меж телами часть его благородного белого жезла, покрытого пеной от беспрестанного движения, затем, когда он вновь припадал к девушке, сближавшиеся белоснежные бугры скрывали драгоценность из виду. Порой он отрывал руки от полушарий ее груди и возлагал их на полушария размером побольше, те самые, что стали объектом его нападений и блокады, он сжимал, ласково мял и гладил их игриво, пока наконец герой, столь ретиво понуждаемый, не достиг предела такого ошеломляющего наслаждения, что его светловолосая партнерша, вынужденная теперь просто держать его на себе, стала задыхаться, терять сознание и истомленно замирать. Все убийственное сладострастие его извержения она почувствовала не раньше, чем – не в силах удержаться на ногах под напором мощного упоения – она покачнулась и, падая вперед на кушетку, увлекла его за собой; не мысля о разрыве теплого сочленения, он упал на нее, и вместе, в непрекращающемся единении тел и исступлении протекающего от одного к другой потока, они завершили свой, созданный для бала, танец радости и веселья.

Когда кавалер встал и поднялась прелестная Эмили, мы толпой окружили ее, поздравляя и по-дружески оказывая необходимые мелкие услуги.

Следует Вам заметить, хотя в реестре бала утех ни застенчивость, ни совестливость никак не значились, хорошие манеры и вежливость блюлись неукоснительно: тут не было места вульгарной непристойности, чему бы то ни было обидному или грубому в поведении; никаких неблагородных попреков девушкам за их готовность уступать забавам и желаниям мужчин, напротив, нам не приходилось, просто нужды никакой не было утешать кого-то из подруг, кому-то сострадать, смягчая ощущение принадлежности и зависимости. В общем, мужчины ныне понимают, как разрушительна для их собственного наслаждения ломка рамок бережного уважения, столь необходимого в сношениях с нашей сестрой, даже с теми из нас, чей удел лишь – ублажать мужчин. Наши галантные сластолюбцы эту мудрость осознавали прекрасно, то были истовые поклонники великого искусства и науки наслаждения, которые никогда не выказывали большей приверженности собственным обетам неги и любви, нежели во время таких балов, когда испытаниям подвергалась угодливость девиц, когда мужчины являли свету сокровища сокровенных прелестей, обнажая достоинство их чарующего естества, вне сомнения, бесконечно более трогательного, чем красота, предстающая в искусственности украшений или одежд.

Стрелка на круге веселого бала подошла ко мне, настал мой черед стать послушницей воли и желаний суженого моего, а равно и всей честной компании. Мой кавалер подошел и нежно, но с подкупающей горячностью нетерпения стал убеждать меня, чтобы выказанное мною послушание оправдало надежды присутствующих. Тут же он повторил: если вся сила примера, мне поданного, не укрепила меня в способности потворствовать забавам и наслаждению собравшихся, если мое собственное желание испытать себя в утехах не проснулось, то, пусть весь бал был устроен ради меня, пусть не будет границ собственному его разочарованию, он готов претерпеть все, лишь бы не стать орудием, ввергающим меня в занятие для меня неприемлемое.

На это я – без малейших колебаний и ужимок – отвечала: даже если бы я не заключила своего рода соглашение ввериться его власти полностью и во всем, то один только пример столь подобающей для бала компании определил бы мой выбор, и потому ничто предстоящее не может вызвать во мне неловкости или боли, кроме как оказаться в великом проигрыше в сравнении со столь блистательными красавицами. Поверьте, на словах я выразила то, что было в моих мыслях. Откровенность ответа всем пришлась по сердцу; кавалера моего хвалили за его приобретение, ему – и это выглядело полуприкрытой лестью в мой адрес – явно завидовали.

К слову сказать, миссис Коул не могла бы лучшим образом выразить свое ко мне благоволение, чем выбрав этого молодого джентльмена мне в церемониймейстеры. Помимо благородного происхождения и большого богатства, которое он наследовал, ему досталась и необыкновенно привлекательная наружность, он был строен и высок. На лице его виднелись оспины, но не больше, чем того требовалось для придания большей мужественности чертам, склонным к мягкости и тонкости линий; облик его чудесно оживляли глаза, сверкавшие чистотой черного алмаза. Короче, скажу я Вам, он был из тех, кого любая женщина в близком своем кругу с охотой назвала бы приятным парнем.

Но вот я уже препровождена им на ристалище нашей партии, где он соблаговолил, поскольку на мне был лишь белый пеньюар, сыграть роль мужчины-горничной, избавив меня тем самым от конфузии, которую непременно вызвала бы развязность самораздевания. Вмиг распущен был мой пеньюар, и я сбросила его. Следующее препятствие – шнуровка корсета – было преодолено быстро: Луиза с большой охотой воспользовалась ножничками и перерезала кружева. Скорлупкой спала с меня верхняя одежда, я осталась в нижней юбке и рубашке, открытая грудь которой предоставляла рукам и взглядам всю свободу, какую они только могли пожелать. На этом, предполагала я, раздевание должно было закончиться, но оказалась недальновидной: рыцарь мой, предвкушая остальное, мягко уверил, что мне не придется нести ни малейшего бремени одежды, дабы остатки ее не скрадывали полную картину естества моей личности. Слишком податливо подобострастная, чтобы вступать с ним в пререкания, я, к тому же, сочла то немногое, что покуда оставалось на мне, весьма несущественным и охотно шла на все, лишь бы ему угодить. Мигом нижняя юбка упала к моим ногам, а рубашка взлетела над головой (и слабо закрепленный лиф взвился вместе с нею), отчего волосы мои свободно рассыпались (безо всякого тщеславия, лишь чтобы напомнить Вам, повторю, что головка у меня очаровательная) беспорядочными локонами по шее и плечам, оттеняя, и отнюдь не неблагоприятно, мою кожу.

Так предстала я пред судьями моими в полной правде естества. Увиденное во мне не могло не понравиться им. Окажите милость и припомните, о чем я говорила прежде, описывая свою внешность в то время: отмерен срок, когда жизнь скрывает все признаки наших прелестей, затем, как то и со мной произошло, настает пора бурного и пышного цветения, когда решительно все скрашивается; а мне ведь до восемнадцати лет недоставало нескольких месяцев. Груди мои, при полной наготе тела ставшие еще более значительными, смею сказать, основными точками притяжения и внимания, и в расцветающей полноте сохранили упругую твердость; они возбуждали взор и приглашали прикосновением испытать их лишенную корсетной поддержки стойкость. К тому же, высокий рост и стройность сложения хорошо согласовывались со всем сочным, таким благодатным для обзора и осязания, наливом плоти, которым я обязана здоровью и юности своего организма. Однако я вовсе не отринула душевный стыд, чтобы не испытывать сильного смущения в том положении, в каком оказалась, но все вокруг, и мужчины и женщины, ободряли меня всяческими знаками восхищения и удовлетворения; любое же лестное внимание пробуждало и разжигало во мне прямо-таки чувство гордости за возврат к дарованному мне при рождениисамой природой наряду, который, как галантно уверял мой друг, бесконечно превосходил блеском любые пышные убранства и одеяния на торжествах в дни рождения. Приди мне тогда в голову мысль разложить по мерилу искренности все комплименты, какими буквально засыпали меня на балу эти гурманы прелестного, я могла бы польстить себя тем, что прошла через испытание при полном одобрении людей, знающих и понимающих толк в удовольствиях.

Мой друг, однако, кому единолично на время бала я принадлежала, позабавил их, а может, и свое собственное любопытство, выставляя меня во всех возможных видах и позах, разъясняя при этом все достоинства каждой из прелестей. В своем спектакле не забывал он и о таких интермедиях, как поцелуи, и о таких зажигательных проходах, как свободно блуждающие по телу руки, пред которыми улетучивалась любая стыдливость. Румянец смущения сменился жаром желания, побуждавшего меня ощутить привкус остроты и терпкости в нашем представлении сладостных утех.