Фанни и Александр

Бергман Ингмар

Александр: Наверное, я любил тебя, когда ты был жив, во всяком случае, мне так кажется. Фанни и Аманда любили тебя больше, чем я, потому что ты задаривал их подарками.

Оскар: Ты тоже получал подарки.

Александр: Конечно, разумеется. Но ты всегда был такой бестолковый, папа. Вечно делал какие-нибудь глупости. Мама и бабушка все решали за тебя. Ты был смешон, когда, не зная, как поступить, спрашивал у всех совета, и я стыдился тебя. Ты ни разу не высказал собственного мнения. А потом ты умер. И сейчас ты тоже, так же как при жизни, не можешь ни на что

решиться. Ты говоришь, что тебе нас жалко. Все это болтовня, папа. Почему ты не пойдешь к богу и не попросишь его убить Епископа, это ведь его епархия? Или богу на тебя наплевать? И на всех нас тоже плевать? Ты вообще видел бога там, по ту сторону? Могу поклясться, что ты даже не удосужился узнать, какие есть возможности приблизиться к богу. Ты только, как всегда, бестолково суетишься и беспокоишься за нас и за маму.

Оскар: Мой отец тоже считал меня ничтожеством.

Оскар Экдаль произносит последнюю фразу едва слышно, отвернувшись. Крупные слёзы катятся по круглым щекам. Александр собирается что-то сказать, но сдерживается. Ожесточенно молчит. Наконец он бросает в пространство:

Александр: Безмозглые сволочи.

Оскар: Ты должен любить людей, Александр.

Александр: Идиоты. Почти все.

Оскар: Со временем ты поймешь...

Александр: Не верю я этому трепу. «Со временем ты поймешь». Что это за проклятое «со временем»? Я все вижу. Люди смешны, и я не люблю их.

Он крепко зажмуривает глаза. Когда он размыкает веки, отца уже нет. Александр дрожит от холода рассвета.

5

Той же ночью, в то же время в Епископской резиденции. Башенные часы бьют ещё раз, четыре громовых удара, за кирпичной массой Собора медленно встает сырой рассвет. Эмили сидит в конце обеденного стола в столовой. Перед ней чашка с горячим бульоном. Тело разбухло от беременности, бледные щеки ввалились, сухие губы сжаты. Она целиком во власти странных, удивительных мыслей и образов, взгляд устремлен на робкий утренний свет. Тускло горит керосиновая лампа. Слышатся шаги, дверь открывается.

Эдвард: Ты не собираешься ложиться? Только что пробило четыре.

Эмили: Не могу заснуть.

Эдвард: Я тоже.

Эмили: Я была у Эльсы. Она совсем плоха. Надо бы послать за доктором Фюрстенбергом.

Эдвард: Он придет утром.

Эмили: Она умирает.

Эдвард: На все воля божья. (Пауза.) Что ты пьешь?

Эмили: Я разогрела себе бульон. Помогает от бессонницы.

Эдвард: А мне не дашь?

Эмили (улыбаясь): Пожалуйста, друг мой.

Она пододвигает чашку Епископу, тот пригубливает жидкость, проводит рукой по лбу и по щекам. Глаза воспалены, потускнели от слез и бессонницы.

Эдвард: Ты не хочешь меня простить?

Эмили: Я же остаюсь с тобой.

Эдвард: Эта внезапная сговорчивость. Не понимаю.

Эмили: Пей, пока не остыло.

Эдвард: А вдруг ты собираешься меня отравить?

Эмили:

Разве это было бы так уж нелогично?

Эдвард: Нет.

Он делает большой глоток, ставит чашку, опять проводит рукой по лицу, кладет ладонь на стол и растопыривает пальцы — белая широкая ладонь с узловатыми суставами и морщинистой кожей.

Эмили: Ты требуешь, чтобы дети вернулись?

Эдвард: Да.

Эмили: В таком случае ничего поправить нельзя.

Эдвард: Меня не интересует, что можно поправить, а что нет. Меня интересует только то, что правильно.

Эмили: Мне показалось, Эльса зовет.

Эдвард: Сиди. Я сам схожу посмотрю.

Он идет по комнатам в своем грубом поношенном халате, тяжелыми, неуклюжими шагами: топочущая тень, мрачное отчаяние, приговоренный к смерти за два часа до казни. (Все уж не так, как должно было бы быть, но он не жалуется. Ни бога, ни Эмили, ни обстоятельства винить не приходится. Епископ винит себя.) Он открывает дверь в комнату Эльсы. Она, точно вздувшийся кит, лежит на горе подушек, лицо истерзано, в пятнах, глаза вылезают из орбит, рот широко разинут.

Эдвард: Эльса, ты звала?

Эльса: Да.

Эдвард: Я могу чем-нибудь помочь?

Эльса: Здесь так темно.

Эдвард поднимает тумбочку, на которой горит керосиновая лампа, и ставит у самой кровати, так, чтобы фрекен Бергиус видела лампу и могла достать её рукой. Он склоняется к ней и вдыхает её смердящий смертельный ужас. Потом резко выходит из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Больная тихонько, словно смирившись, скулит, с усилием поднимает правую руку и кладет ладонь на горячее светящееся стекло. (Ни один адвокат не захотел бы — ни устно, ни письменно — выступить в защиту фрекен Бергиус. Она отвратительна, она заживо гниет, это паразит, чудовище. Её роль скоро будет сыграна, и не имеет смысла расточать сострадание на столь неудачное изделие в великой мировой выпечке.)

Эмили в несвежей ночной рубашке сидит на кровати, плечи укутаны шалью, руки лежат на коленях; Эдвард Вергерус, стоя у окна, допивает бульон.

Эмили: Который теперь час? Мои часы остановились.

Эдвард: Почти половина пятого.

Эмили: Какая длинная ночь.

Эдвард: Тебе надо было бы постараться немного поспать.

Эмили: У меня болят ноги. Распухают и болят.

Супруги замолкают. Они недвижимы. Секунды и минуты ползут по комнате. Вот заключительный миг.

Эдвард: Я слышал, будто вселенная расширяется. Небесные тела на огромной скорости удаляются друг от друга. Вселенная взрывается, а мы существуем в самый момент взрыва.

Эмили молчит, смотрит на него.

Эдвард: «Понимать». Как злоупотребляют этим словом. Я понимаю. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я понимаю, каково тебе. Это лживое слово.

Эмили молчит, смотрит на него.

Эдвард: Ты говорила когда-то, что непрерывно меняла маски и в конце концов перестала понимать, кто же ты есть на самом деле. (Пауза.) У меня лишь одна маска. Но она прикипела к моей плоти, если я попытаюсь содрать её...