Фанни и Александр

Бергман Ингмар

Суфлёрша (сморкается): ...который вы навлекли на мой дом.

Харальд Мурсинг: ...который вы навлекли на мой дом. (Филипу Ландалю.) Не говоря уж о том, что хуже этой дряни ничего не писалось на французском языке, перевод, господин Ландаль, отвратительный, я говорю совершенно откровенно, хотя и знаю, сколько труда вы на это положили.

Филип Ландаль: Я знаю, господин Мурсинг, все делалось наспех, но у нас критическое положение.

Харальд Мурсинг: Раньше мы играли Шекспира, уважаемый. Мы играли великого Мольера, мы даже осмеливались ставить Генрика Ибсена.

Филип Ландаль: Вкусы публики, господин Мурсинг! Никто больше не желает слушать песни великанов, публика довольствуется мелодийками карликов. Никому больше нет дела до нашего Театра, ни зрителю, ни семейству Экдаль. Касса пустеет, актерам приходится несладко.

Ханна Шварц и Микаэль

Бергман с удрученными лицами устроились на высоком деревянном диване без подлокотников. Они держатся за руки, вид у них пришибленный.

Эмили (шепчет): Ханна!

Ханна разглядела Эмили и детей в тени боковой кулисы. Она вскрикивает от радости. Мужчины обрывают спор и оборачиваются. Микаэль Бергман встает, на лице у него изумление. Все на ногах. Но вот Эмили раскрывает объятия, и Ханна бросается её обнимать. Все плачут от волнения, целуются, гладят друг друга по щекам, жмут руки, смеются и говорят, очень тихо, словно боясь спугнуть мгновение.

Филип Ландаль: У меня нет слов. У меня нет слов.

Харальд Мурсинг: Дорогая фру Экдаль, дорогая, милая фру Экдаль.

Микаэль Бергман: И чего это я так чертовски растрогался.

Ханна Шварц: Ты вернулась к нам насовсем, да?

ЭПИЛОГ

Зимой Эмили и Май разрешились каждая своим младенцем женского пола к большой радости не только матерей, но и братьев, сестер, кузин, донельзя гордого Густава Адольфа и особенно фру Хелены, которая всю осень, против всех своих правил, неважно себя чувствовала и пребывала в некоторой меланхолии. С истинно экдальской любовью к разного рода празднествам было решено отметить двойные крестины в пору цветения сирени.

Наконец зима, поджав хвост, убралась восвояси, и на дворе в полном расцвете начало лета. После ласкового дождя солнце сияет с новой силой, матери сами подносят детей к купели — крестины проходят в квартире Эмили. Церемонию совершает пожилой круглолицый священник, который, получив порядочную мзду от Густава Адольфа, закрыл оба глаза на сомнительное происхождение одного из младенцев. Присутствуют, разумеется, все родственники, приглашены и актеры Театра.

На дамах широкополые, украшенные цветами шляпы, на джентльменах костюмы, полагающиеся по этикету в дополуденное время, Александр страдает в белом мастросском костюмчике. Фрекен Вега и фрекен Эстер красуются в новых серых шелковых платьях, остальные служанки нарядились согласно вкусу и возможностям. Ещё до начала церемонии было подано шампанское, и потому царит раскованная, почти фривольная атмосфера. Обед сервируется в обширной столовой фру Хелены. Огромный стол, застланный красной скатертью, ломится от цветов, серебряные канделябры и хрустальные люстры сверкают на солнце, театральный оркестр играет вальсы, а две крошечные виновницы торжества лежат в своих колыбельках, установленных на специальном возвышении, увитом сиренью и розовыми розами. У многих возникает непреодолимое желание сказать речь, особенно у Густава Адольфа, который произносит целых две.

Густав Адольф: Мои дорогие, драгоценные Друзья, я растроган до глубины души. Дорогие Друзья, дражайшая Мама, горячо любимая жена Альма, моя любимая Эмили, красивая как никогда, мои замечательные дети Петра и Енни и столь же замечательная фрекен Хелена Виктория, которая так трогательно лежит там в своей колыбельке, и моя девочка Май, которую я так люблю! Мой неподражаемый брат Карл и его прелестная жена, и мой высокоуважаемый друг Исак Якоби, оказавший этой семье неоценимые услуги, дорогие фрекен Вега и фрекен Эстер, и вы, мои добрые Друзья, верно помогающие нам преодолевать жизненные перевалы. И наконец, дорогие, восхитительные и в высшей степени талантливые, гениальные художники — господин Ландаль, фрекен Шварц, господин Мурсинг и господин Бергман, — если бы я мог, я прижал бы всех вас к моей груди, заключил бы всех вас в свои объятия и запечатлел бы нежнейший поцелуй на вашем челе, поцелуй, который лучше всяких слов выразил бы мою радость и мою любовь. Мы опять все вместе, наш маленький мирок вновь сомкнулся вокруг нас, даря нам покой, мудрость и порядок. Миновало время страха и растерянности, рассеялись тени смерти, зима убралась восвояси, и в наши сердца вернулась радость. А сейчас я должен вынуть фрекен Хелену Викторию из кроватки — можно? Я был уверен, что мне позволят это сделать. Аманда, возьми малышку Аврору и посади к себе на колени, пусть она не думает, будто о ней забыли в этот счастливый день, лучший день в моей жизни. Сейчас я скажу речь, посмотрите-ка, она улыбается мне, моя дочь Хелена Виктория, смейся, смейся над своим старым отцом и не обращай внимания на то, что он болтает. Все это глупости! (Его глаза наполняются слезами.) Мудрость моя проста, и, наверное, некоторые её презирают, но мне, черт меня побери,

на это глубоко наплевать, извини, Мама, я вижу, как ты подняла правую бровь, тебе кажется, что твой младший сын слишком много болтает, не волнуйся, я буду краток. Итак: мы, Экдали, пришли в этот мир вовсе не для того, чтобы разгадывать его загадки, ни в коем случае. Для подобных дел мы не снабжены нужными аппаратами. И поэтому к чёрту большой мир! Мы будем жить в нашем маленьком, маленьком мирке. За него мы будем держаться, его будем возделывать и украшать. Внезапно нас поражает смерть, разверзаются пропасти, внезапно проносятся над нами бури и катастрофы — обо всем этом мы знаем. Но мы не хотим думать о таких неприятных вещах. Мы любим понятное, мы, Экдали, обожаем увертки. Лиши человека возможности увернуться — и он сойдет с ума и начнет крушить все вокруг себя. (Смеется.) Люди должны, черт меня возьми, быть понятными, иначе ни у кого не хватит духу ни любить их, ни дурно о них отзываться. Мир и действительность должны быть понятными, чтобы мы могли с чистой совестью жаловаться на их однообразие. Дорогие, великие художники, актеры и актрисы, вы нам чертовски нужны. Это вы должны вызывать у нас потусторонние содрогания, а ещё лучше — дарить нам посюсторонние удовольствия. Мир — это разбойничий притон, над которым опускается ночь. Скоро наступит время воров и убийц. Зло освобождается от своих оков и как бешеная собака набрасывается на мир. Все мы будем отравлены, все без исключения, — и мы, Экдали, и все остальные. Никто не спасется, ни Хелена Виктория, ни малышка Аврора, сидящая на коленях у Аманды. (Плачет.) Так будет. Поэтому надо радоваться, когда ты счастлив, надо быть добрым, щедрым, нежным и великодушным. Поэтому необходимо, а вовсе не стыдно, радоваться нашему маленькому мирку, вкусной еде, добрым улыбкам, цветущим фруктовым деревьям, вальсам. На этом, мои любимые друзья, мои дорогие, любимые братья и сестры, я заканчиваю своё выступление, которое вы можете расценивать как вам угодно — как сентиментальные излияния необразованного директора ресторана или пустой лепет выжившего из ума старика. Мне абсолютно все равно, каково бы ни было ваше мнение. Я держу на руках маленькую императрицу. Это понятно и в то же время непостижимо. И придет день, она докажет, что я ошибаюсь, в один прекрасный день она станет владычицей не только нашего мирка, но и... всего, всего!

Он поднимает Хелену Викторию, словно драгоценный сосуд, и целует её в животик.

В десять часов вечера веселье стихает, и Эмили удаляется кормить дочь. Она удобно сидит в глубоком кресле, откинувшись на спинку и поставив ноги на мягкую скамеечку. На ней широкий зеленый ночной капот. Нянька скромно ждет у двери. Это тонюсенькая, словно тростиночка, девушка лет двадцати с густыми каштановыми волосами и большими карими глазами. Зовут её Роза.

Эмили кладет Аврору на плечо и легонько похлопывает по попке.

Эмили: Во время этого кормления она обычно засыпает. (Разговаривает с дочкой.) Вот так, моя маленькая! Будь умницей, дай маме поспать. Ты, кажется, все-таки не наелась.

Роза: Я возьму её.

Эмили: Спасибо, Роза!

Роза: Спокойной ночи, фру Экдаль.

Эмили: Спокойной ночи, Роза. Тебе хорошо у нас?

Роза: Мне никогда в жизни не было так хорошо. Все такие добрые. Особенно господин директор. Он, наверное, всех любит.

Эмили: Он, безусловно, любит всех, но особенно молодых девушек, так что будь осторожна, Роза.

Роза (двусмысленно): О боже!

Эмили: Спокойной ночи, Роза!

Эмили отправляется пожелать спокойной ночи детям. Она идет по квартире, наслаждаясь вечерним светом и тишиной. В гостиной сидит пьяненький Густав Адольф со стаканом грога в руках.

Эмили: Не пора ли спать?

Густав Адольф: Ха-ха-ха!

Эмили: Не забудь погасить лампу, когда будешь уходить.

Густав Адольф (отдает честь): Слушаюсь, полковник. Ха-ха-ха!

В детской происходит что-то таинственное. Шторы спущены, на полу расстелены одеяла, рядом горят стеариновые свечи, с двух сторон установлены ширмы. Аманда, завернувшись в простыню поверх ночной рубашки, скользит по комнате. Фанни и Енни взобрались на стулья и сидят, держась за руки. Александр лежит, распростертый на полу, лицо у него закрыто носовым платком.

Фанни: Привет тебе, могущественный король, владыка всех миров. (Кланяется Аманде.)

Енни (пищит): Тебе не кажется, что он бледноват?

Фанни: Он почти прозрачен.

Енни: Если мне будет дозволено высказать своё мнение, то, по-моему, вид у него неприятный. А как от него воняет!

Александр (из-под платка): Я умираю!

Фанни: Я вижу его пустые глазницы! Фу!

Енни (пищит): А в голове уж точно пусто! Фу!