Фантасофия. Выпуск 5. Фэнтези и Магический реализм
Шрифт:
Политическая
Жил-был однажды мальчик. Звали его Вовочка… Все-все! Молчу.
Лирическая
Жила-была когда-то девочка Алена. Жила она в городе М. Этот город М. – вообще-то город неплохой, даже хороший, только совсем скучный. Его жители ставят будильники на полвосьмого, встают по первому трезвону, завтракают, идут на работу, пашут там как папы Карлы, а потом идут домой. Дома они ужинают, смотрят телевизор, а в одиннадцать часов снова закручивают будильники на полвосьмого и
А ей, Алене, жить хотелось так:
на золотистом берегу — в доме из розового мрамора — повитом диким виноградом —и чтобы небо всегда было голубым, и волны ласково плескались у песчаной отмели, и пальмы по ночам шумели на ветру.
Шли годы. Девочка Алена стала девушкой, а после – женщиной. А город М. все не менялся, разве что дожди сменялись пылью, пыль – дождями, а за этими дождями приходили холода. Берег не приближался, океанские ветра не долетали, пропадая где-то средь лесных, степных, снова степных, и опять степных, и вновь лесных, болотистых равнин.
Это мне рассказала сама Алена. Я с ней познакомился, когда был в городе М. Она дала свой адрес, но я уехал, и с концами. Бумажку с адресом я куда-то сунул и забыл.
А потом повернулось так, что меня оторвало от дома и понесло по свету – много, много лет. Когда я возвратился, меня уже никто не ждал, да и сам я устал так, что мне хотелось остаться одному, больше ничего.
Я и остался один. Прошли еще годы. И вот однажды я зачем-то рылся в столе, и вдруг оттуда выскользнул пожелтевший, вдвое сложенный листок школьной тетради. Я развернул и увидал: тот самый адрес девушки Алены.
Я вспомнил. И все бросил и помчался в город М. Мне хотелось рассказать Алене, что на далеких берегах, под синим небом, среди пальм, шумящих на ветру – нет розовых дворцов точно так же, как нет их в городе М. А еще мне хотелось сказать, что я не забыл ее.
Но город М. взял да изменился. Новые кварталы стали на месте прежних переулков, и я не нашел ни той улицы, ни нужного дома, хотя ходил и спрашивал. Нет. Никто не мог сказать, даже вспомнить не мог. Я ходил и ходил, сбил подметки, надышался пылью – вот и все. И перестал ходить. Остановился, закурил. Стоял, курил. Вечер был уже рядом. Я докурил и поехал обратно на вокзал.
В маленьком здании было пусто. Я купил билет и вышел на перрон.
Вечер догнал меня. Дальние леса растворились в сумерках. Тянуло жженым угольным дымком. По ту сторону путей кого-то звали домой. Было тепло и очень тихо.
И мне казалось, что я слышу, как скрипит старая земная ось, которой давным-давно надоело ворочать вкруг себя такое же старое, изношенное земное бытие – да уж ничего тут не поделать, хоть умри. Так будет. Так и жить.
Просто сказка
Живем-бываем все мы. Белый свет вокруг. Конечно, правду говоря, не всегда он белый, даже не совсем и свет: бывает,
И все же – белый свет. Давайте скажем так! Ведь есть что-то в нем, что ни говори – что-то такое, чего ради мы шагаем по нему и ждем чего-то, чувствуем дыхание весны в короткой оттепели, улыбаемся, грустим, встречаем и прощаемся, не замечая, как проходит лето. А оно прошло, и мы лишь – ах! – и хоть беги вдогонку за шальным цыганским сентябрем, через весь город, полный солнечного ветра и летящих листьев. Только поздно. Поздно, да и все равно. Все повторится. И забудется. И повстречается опять: на один миг, один толчок далекой памяти… нахмурился, замешкался, споткнулся, махнул рукой и пошел дальше, не оглядываясь – вот и все.
Всеволод Глуховцев
В раю без перемен
Древо познания добра и зла покачивалось, ветви его дрожали – но лишь потому, что Адам легонько толкал рукою ствол: толкнёт и смотрит задумчиво, и странная улыбка на устах… Он ни с кем не говорил, и никого, кроме древа, не трогал, однако ж, нашлись такие, кто каждой дырке затычка. Один такой, вернее.
Это был, естественно, Сократ. Он и в той жизни любил встрять во всё, что видел, и здесь ему мирно не жилось.
– Эй, дедушка, – сказал с ехидцей он. – Скажи, пожалуйста, а если ты опять вкусишь плода, тебя одного изгонят, или теперь уже всех?
Адам как будто и не слушал. Лишь секунд через десять он медленно свёл взор к Сократу, посмотрел внимательно. Грустная улыбка изменилась, но грустной и осталась… Не сказав ни слова, он отвернулся и вновь занялся древом.
Но от Сократа так просто было не отделаться.
– Слушай, – не унимался он. – Если на древе есть плоды, то они сами упадут, когда созреют. А если нет, то нет. Зачем тогда трясти?..
Конечно, Адам и на этот вопрос отвечать не стал, зато возник Православный мыслитель. Его давно уже поддевали Сократовы выходки, и он проворчал вполголоса:
– Ну, понёс философ свой обычный вздор…
А Сократу только того и надо. Он вскинулся, задорно выставил плюгавую бородёнку:
– Вы что-то имеете против философии, почтеннейший?
Мыслитель был мужчина преначитанный, цитаты из него валились через фразу.
– Не философии, но философов. Они говорят, что ищут – стало быть, ещё не нашли, – отчеканил он слова Тертуллиана.
– Ага! А вы полагаете…
– А ну, хватит! – рявкнул вдруг Неизвестный солдат. – Шпаки! На кухню обоих! По три наряда!
Неизвестный солдат был ефрейтором, отсюда и замашки. Погиб он в сорок пятом, при штурме Кенигсберга, чем страшно гордился.
Мыслитель сник. Грубость на него тяжело влияла. Он чуть не заплакал. Сократу же такое было по колено:
– Слушайте, уважаемый, а почему вы – Неизвестный солдат? Почему не Неизвестный ефрейтор?
– А я вот тебе щас как дам промеж глаз, и ты ушами подавишься, – пообещал Ефрейтор. – И вмиг всё поймёшь.
Тут и Сократ замялся. Он знал, что у воина слова с делом не разойдутся… Помог Соломон.