Фантастические тетради

Ванка Ирина

— За этот мусор копыта не дам, — отрезал Бароль.

Третий мешок оказался самым пухлым и легким.

— Это лишай, ползущий на гору, — объяснили торговцы и вывалили на площадку шершавую зеленоватую кучу. Куча зашевелилась, будто растерялась на ровной поверхности. Один из продавцов тут же схватил ее и поднял склизким брюхом вверх. — Ставишь на уклон, — объяснил он, — лишай начинает расти верхней стороной, а нижней отгнивать. За год может на гору взобраться. Как его ни переверни — все равно вверх лезет.

— Ну и что? Теперь всякая тварь лезет на гору. Вон у меня их, взгляни, сколько… Уже на вершине. Мои люди их то и дело вниз сбрасывают. От жалости. Пока карабкается — он целеустремленный лишай, на пике — комок зеленого отчаяния.

— Мы

думали, если их натаскать побольше, вершина будет подниматься быстрее воды.

— Вот так вы все — лишь бы устроиться на чужой шее. Взяли бы пару штук, посадили на одну кочку — они сожрут друг друга быстрее, чем разрастутся.

— Если дашь дромадеров, — уговаривал ловец, — мы тотчас уйдем из долины на Косогорье.

Но Бароль был непреклонен.

— Косогорье ниже моего выруба. Через год-другой приплывете обратно. К тому же это похоже на шантаж, а боги любят принимать в жертву шантажистов. Так что забирайте свой мусор и проваливайте подобру.

— А рыба?

— Рыба… — вздохнул Бароль, — чем ее кормят босиане?

— Босианцы ее едят. Они чуют ее даже в воде, слетаются тучей…

— И сразу дают четырех верблюдов, — настаивал товарищ ловца.

— Одного дромадера даю за рыбу, — решился Бароль, и торговцы задергались от радости, — Гах, выбери для них самого плешивого и кривоногого.

Свежекупленную рыбку на деревянной тарелочке Бароль немедленно отнес в писарню и поставил перед дедом Махолом.

Махол сдвинул брови, опустил в чернильницу кисть и отодвинул обрубком руки свою писанину.

— Ха-ха, — сказал он и ни слова к сказанному добавить не смог, как не смог даже поставить диагноз маленькому чудищу, — анголейских тамаципов дед представлял себе иначе.

Бароль же вовсе не представлял себе ничего похожего, ни наяву, ни во сне. Вернее сказать, сама идея тамаципа в его привычную картину мира никак не вписывалась, и первым делом, оставшись с рыбкой наедине, он предпринял несколько безуспешных попыток проснуться. Но и после этого, он не вполне поверил своим глазам, потому решил разобраться во всем лично. Рыбка была мила, нежна, без испуга лежала у него на ладони и, если Бароль долго не опускал в воду ее скользкое тельце, морщилась, показывая малюсенькие человеческие зубки. «Если на Альбе и впрямь завелись тамаципы, — думал Бароль, — они, в силу своего анголейского происхождения, должны быть чрезвычайно умными существами». Однако разочарование всегда неизменно преследовало его романтические мечты — ни одному из подданных доселе не удавалось так измотать его своей непрошибаемой бестолковостью. Даже богомол, с которым Бароль имел принципиальную мировоззренческую несовместимость, не утомлял его до такой степени. Рыбка ерзала на тарелочке, таращилась черными бусинками на своего хозяина и невинно-глупо улыбалась. А Саим, выставленный прочь за дурацкие советы, прохаживался по веранде и использовал любую щель, чтобы держать себя в курсе событий. Рыбка не произнесла человеческим ротиком ни единого слова, кроме того, она не понимала ни единого слова Бароля, который расшибался перед ней в лепешку, проявляя чудеса выдержки и благоразумия, чтобы пробудить в своей покупке хоть каплю осмысленного соучастия. Обещания свободы, райской жизни в домашнем аквариуме или крематорий на поварской сковородке были для нее едины — не более чем пустое сотрясание воздуха, что, в сущности, не сильно противоречило истине.

— Я знаю сказку про маленькую рыбу, которая исполняла желания, — сообщил Саим, просунув голову в створки жалюзи, — та рыба исполняла маленькие желания, потом побольше, потом еще побольше, а когда ей казалось, что желание чересчур большое, — она молчала и улыбалась, а колдовство в это время превращалось в прах.

— Но ведь я ничего не прошу, — отвечал Бароль.

— Может, ее замучили до тебя.

— Пусть так и скажет…

— Она скажет — и ты от нее уже не отцепишься.

Ночью

рыбка исчезла из накрытого тряпкой горшка. Казалось бы, таинственно-необъяснимо. Бароль отлучился из комнаты и тут же, почувствовав неладное, вернулся, но было поздно. На веранде не было ни души. За верандой сплошной стеной стоял дождь. Бароль сбился с ног, перевернул этаж вверх дном, заглянул под каждую подозрительную вещицу. Когда до него наконец-таки начала доходить суть произошедшего, исправлять положение было поздно, — самое время было искать виноватых, и он, схватив в темноте верблюжатни первого попавшегося скакуна, выволок его на склон и что было духу помчался в сторону Босианского леса.

К полудню с высоты птичьего полета фарианский выруб стал похож на растревоженный муравейник. По всем верандам бегали возбужденные обитатели, размахивая руками, перетаскивая с места на место свой скарб и запирая на замки все, что представляло ценность. Логан, увидев на пороге молельни своего запыхавшегося племянника, всерьез решил, что небо опускается на гору и вот-вот сравняет ее с долиной.

— Идем, дядька Логан, посмотришь хоть раз в жизни на настоящего босианина.

По мере того как богомол спускался на нижние этажи, суматоха утихала, точнее, перемещалась в направлении верблюжатни. Обитатели выруба, необыкновенно растревоженные на фоне общего спокойствия бытия, не могли отказать себе в удовольствии увидеть реакцию настоящего магистра на настоящую лесную тварь.

В просторном стойле вместо дромадеров, праздно лежащих на утоптанной соломе, находилось отвратительное смуглокожее существо, подвешенное за ногу к потолочной балке. Существо висело на редкость спокойно, скрестив на груди мускулистые руки, обнаженные до плеч, и, закинув ногу за ногу, будто это не оно висело вниз головой, а благородные фариане отчего-то вдруг выстроились на потолке. Отвратительно длинные черные волосы существа почти касались пола, на котором валялся развернутый мешок Бароля, а безобразно черные глаза недопустимо нагло пялились на фарианских вельмож.

— Вот она, кара богов! — воскликнул Логан, указав на пленного босианина.

— Аладон, — сказал босианин.

Логан не поверил ушам и подошел ближе.

— Ты произнес слово, которого я не расслышал.

— Меня зовут Аладон, — повторил босианин.

— Знаешь, отчего он такой храбрый, — объяснил Фальк, — он думает, что мы здесь только деликатесы кушаем. Он не знает, что у Борща есть тысяча рецептов отменных блюд из всякого дерьма.

На Аладона намек не произвел впечатления.

— Похоже, боги уже прокоптили его в дымоходе, — добавил Олли, — только посолить забыли.

— Его надо сутки в соленой воде вымачивать, — возразил Фальк, — как крапчатую поганку.

— А я говно не ем, — сказал Хун, — ни под какой приправой.

— Братья мои, — встревожено произнес Логан, — никогда! Вы слышите меня, никогда благородные фариане не опускались до пожирания ближних соседей. Позовите сюда Бароля, пусть он немедленно отпустит этого несчастного дикаря. Пусть дикарь убежит в свой дремучий лес и расскажет о том, что нет на всей Альбе более достойных и благородных существ, чем те, что по велению разума не унизились до кровавой расправы. И злоба покинет ваши сердца…

— Этот несчастный дикарь, — перебил его Саим, стараясь соблюсти проникновенную интонацию монолога, — украл у нас кое-что… Очень важное, между прочим. — Логан собрался было продолжить, но Саим снова его прервал, — а потом, нет чтоб ноги уносить; увидел, что Бароль за ним гонится, обрадовался, что выруб открыт, вернулся, увел всех верблюдов да еще Гаха с собой прихватил. Оцени наглость. Он же теперь висит и пялится на тебя как ни в чем не бывало.

Логан лишь почесал лысую макушку.

— Ну, предположим, — рассуждал Саим, — кое что… он сожрал сразу, Гаха, допустим, поделил с голодными соплеменниками, которые знают, что на всей Альбе нет более изысканного деликатеса, чем благородный фарианин…