Фантастика 1966. Выпуск 1
Шрифт:
Старался говорить спокойно, и, пожалуй, это ему почти удалось. Я тоже держалась как могла.
Потом предложил мне взять на память что хочу, а я никак не могла сообразить что. Какие-то подлые мыслишки: “А вдруг узнают?” Так въелась эта конспирация. Выбрала несколько фотографий, которых у меня не было. Они и сейчас здесь, я каждый день смотрю и представляю, как он рос, учился, о чем думал.
Еще я взяла маленький чугунный бюстик Толстого. И все.
И все. Поцеловала и побежала. Слышала еще, как сказал: “Прости меня, Лю”. Дверь захлопнулась. Спускалась по лестнице, а в голосе: “Конец. Конец…” Опять плакала дорогой и Всю ночь тоже. Представляла, как он чистит зубы, принимает лекарство, ложится. Наверное, еще
Больше сегодня писать не могу. Расстроилась совсем. Нужно идти домой. Соскучилась по своим милым. Что бы я делала без них? Так и слышу щебетание: “Мамочка, мамочка пришла!” А Костя басит с претензией на солидность: “Ну, наконец!” А потом забывает и целует меня, как раньше, когда был маленький. Нужно еще зайти посмотреть тяжелых больных перед уходом. Не хочется, а не зайти не могу. Почему это?
Вот я подошла к самому главному — к описанию воскресенья. Иначе, как по имени, я не могу назвать этот день.
Опыт? Эксперимент? Разве эти слова годятся, когда вот такое было сделано с человеком?
Я должна набраться мужества и описать все как было.
Начало операции было назначено на девять утра. (“Операция”, пожалуй, — самое подходящее и привычное для меня слово.) Я немножко заснула перед утром, но в семь уже была на ногах. Нужно выполнить свои обязанности: приготовить еду для семьи, прибрать. Обычные утренние воскресные разговоры: “Костя, вставай”, “Дола, кончай чтение”, “Павел, вот тебе чистая рубашка…” Впрочем, зачем я все это пишу? Разве речь обо мне?
Ушла в полдевятого, сказав, что мне нужно в больницу и раньше обеда я не вернусь. Павел ничего не ответил, но посмотрел довольно зло. Видимо, он подозревал, куда я хожу по вечерам. Он знал о тяжелой болезни Вани, они были знакомы, и я ему говорила (так, между прочим).
Шла, торопилась. Представляла: вот уже Вадим подъехал к его дому на такси. Поднимается по лестнице. Ваня готов, побрит, выпил кофе. (Это было предусмотрено планом.) Убрал постель: он аккуратист, не похож на холостяков. Вадим говорит что-нибудь веселое, вроде: “Ну, шеф, приехали!” Какую-нибудь банальную фразу, за которой скрываешь боль и растерянность. Лицо Вани я представить не могла, что он говорил — тоже. Наверное, что-нибудь незначительное; “Ты на такси? Легко нашел?” Вот он надевает в прихожей пальто. (Оно и теперь висит на вешалке в кабинете, и ни у кого не поднимается рука определить его куда-то на постоянное место. Довольно потертое зимнее пальто. Говорил: “Привык, да и зачем мне форсить?”) Потом Вадим рассказывал: так и было. Он оделся в прихожей, вернулся в комнату, оглядел ее еще раз: все ли в порядке или хотел проститься. Сказал: “Живи здесь на здоровье, я не скоро вернусь”. (А подумал небось: “Совсем не вернусь”. Оценивал шансы в десять процентов.) Потом сказал: “Присядем на дорожку”. Сели кто на что. Какое странное положение, даже трудно себе представить: человек уезжает в будущее. Вадим говорит, что было полное ощущение отъезда, глаза сами искали чемодан.
Утро было хмурое. Народу на улицах еще мало, падает редкий снежок. Подумала: “Март, а весной и не пахнет. Сухо, нужно было надеть туфли”. Спохватилась: какое это имеет значение? Для Вани? Чтобы он запомнил на ту, вторую жизнь? Так он и раньше не замечал, во что я одета.
Пришла, еще их не было. Приехали только через полчаса: Вадим не мог найти такси. Правда, все остальные участники уже были в сборе, я пришла последней. (Было немного стыдно: “Не могла встать пораньше!”) Все были заняты делом: Юра возился около блока регулирования автоматики (я уже знала, что это такое), Поля заполняла плазмой оксигенатор АИК. Володя присоединял шланг наркозного аппарата к кислородному баллону. Игоря в операционной не было: он со своей помощницей был в лаборатории, рядом.
Все здесь я
В комнате было тесно и не очень чисто. (Юра говорил, что уже принято решение в президиуме построить для их лаборатории небольшой дом и что там будет зал для саркофага со всей механикой. Но когда это еще будет? Я знаю, как академия строит. Впрочем, если сверху нажмут, то, может быть, и быстро. А это возможно: ретивые писаки уже называют “гордостью советской науки”. Неприятно слушать это. Ваня представляется теперь какой-то вещью. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, а Юра не видит в этом ничего плохого. Говорит: “Это на пользу науке”. Только бы он не соединял это с пользой для себя.) В центре стоит саркофаг — такой большой цилиндр, наполовину сделанный из плексигласа, так что все видно, что внутри. Обе крышки его были открыты. Впереди — стол-каталка, на котором будут давать наркоз и присоединять всю механику: шланги и АИК, зонды для измерений давления в сердце, датчики. Потом стол этой каталки прямо задвигается в камеру, а все шланги и провода проводятся через специальное окно, которое закрывается герметически.
Выглядит все это очень внушительно, но враждебно. Кроме камеры, все остальное грубо и некрасиво. Торчат трубы, провода, какой-то хаос. Юра говорит: “Макет установки”. Будто бы скоро будет иначе — обтекаемые формы, красивый цвет…
Но мне уже все это как-то напоминает ограду и памятник на кладбище. Может быть, мне стыдно, потому что доктор?
Мои обязанности в операции были необременительные.
Я так думаю, что Ваня их специально придумал, чтобы я могла быть при нем в последние минуты. А может быть, и нет.
Все-таки врач нужен: мало ли что может случиться еще в самом начале операции. Я должна сначала помочь Володе при наркозе, так как его обычных помощников — сестер — мы привлекать не захотели; потом в роли ассистента и операционной сестры помогать Вадиму приключать АИК и вводить катетеры в сердце. Одной Поли для этого мало.
Разговаривать никому не хотелось. Я вымыла руки и занялась приготовлением стерильного столика, подготовкой шлангов и сердечных зондов. Дело нетрудное — все было заготовлено в биксах, только разложить.
Они приехали, когда я уже кончила. Оставалось только развести гепарин.
Поля выглянула в окно и сказала: “Привезли”. Сердце затосковало, исчезли последние надежды — отложат. Где-то в подсознании, видимо, была такая мысль: а вдруг неполадки в технике или он заболеет? В лаборатории я уже видела, что все готово, а теперь и он приехал, значит будет. Только почему “привезли”? Как будто он не сам, уже лежачий больной.
Юра сразу все бросил и ушел встречать. Мне тоже хотелось, но я уже была стерильная. Неужели так и не удастся обменяться хотя бы одним словечком? Нет, так нельзя. Ему плохо, нужно поддержать. Я быстро все закончила и закрыла столики стерильными простынями. Помоюсь снова. Была договоренность “не тянуть”, и, может быть, мне не стоило так делать, но я не могла. Пошла в кабинет по пустым коридорам. Сердце билось, в ушах стучало. Мысли в голове отрывочные. Всплыл какой-то ритмичный мотив: “… Лестницы, коридоры… тихие письмена…” Почему? Не знаю.
Двери в кабинет были открыты. Ваня лежал на диване, очень бледный, нос вытянулся и посинел. Подумала: “Какой он плохой”. Он сел, как только увидел, что вхожу. “Здравствуйте, Люба”. Не решился назвать на “ты”, но отчества не прибавил. Значит, и я так должна держаться — официально.
Значит, только голосом, только взглядом.
— Иван Николаевич, может быть, отложим?
Так хотелось, чтобы он сказал: “Да, отложим”. Никаких других тайных мыслей не было, только жалость совсем сжала сердце.