Фантастика 1966. Выпуск 2
Шрифт:
Бартон осознал вдруг, какую границу проложила между ним и остальными надвигающаяся гибель. Он оказался по другую сторону границы. Они еще ничего не знали, а ему было уже ведомо нечто такое, что совершенно меняет взгляды и характер людей. Потому-то и к одним и тем же явлениям они относились по-разному. Он смотрел с высоты своего знания, остальные — из темных щелей неведения и инстинктивного ужаса.
Надо попросить врача, чтобы ко мне никого не пускали.
Нельзя отвлекаться, нельзя рассредоточиваться. Что мне за дело до всего этого? Пора отходить, отключаться. Думать нужно лишь о самом
Ученые говорят, что дети, родившиеся сегодня, бессмертны. Может быть, действительно человечество стоит на пороге бессмертия? Обидно умирать накануне. Но кто-то всегда умирал накануне, пораженный последней пулей в последний день войны.
Впрочем, мне ли судить о бессмертии? Я, наверное, все страшно путаю, болезненно преувеличиваю, усложняю. Мне так мало осталось жить! Так мало…
Интересно, во что превратятся тогда злобная едкая зависть и тупая злоба? Бессмертному больше нужно… И если теперь не останавливает смерть, то что сможет остановить тогда? Когда говорят о бессмертии, я думаю о совершенно противоположном.
Люди однажды узнали вкус индустрии смерти. Это коварная память. Она не может пройти бесследно. За нее надо платить и платить. Как горючая губка, она еще будет и будет впитывать кровь.
В чем же здесь дело? Может, человек порочен в самой основе? Если нет, то чем вызван такой страшный иррациональный дефект мышления? Это случилось, когда меня еще не было на свете, но память, чужая намять погибших почему-то нашла меня. Вот что убило меня первый раз. Остальное пришло только потому, что я уже был мертвым. Одних эта страшная память толкала на борьбу, вела к чему-то светлому и далекому, другие приняли ее, как эстафету преступления.
Я же понял одно — размышлять нельзя. Я задумался, как жить дальше, и не нашел ответа. Жить дальше нельзя. Можно лишь кричать, раздирая рот, полосовать по окнам из автомата, броситься в воду. Так мне казалось тогда. Никогда не забудется день, когда я вдруг со всей беспощадной ясностью понял, что произошло с теми, кого давно нет и со всеми нами. Меня настигли, ударили в солнечное сплетение и убили. Где и когда я мог облучиться!
И только сейчас видно, как смыкается воедино далекий неумолимый круг. Чужое преступление надломило меня, и я перестал думать. Перестал думать и незаметно вступил на путь, ведущий к другому преступлению. Как все неумолимо и беспощадно просто. Ведь те, кто сотворил лагеря смерти, тоже с чего-то начали! Они тоже в какой-то момент перестали думать! В этом все дело. Перестав думать, мы превращаемся в потенциальных преступников и соучастников злодейств. Потому-то все тираны во все времена стремились отучить людей думать. Работника и воина не должна разъедать болезнь интеллектуализма. Нужно трудиться и воевать, а не думать.
С этой наивной прагматической песенки всегда начинается путь к фашизму. Как легко опутать человека по рукам и
Куда исчез он, жирный дым,
Безумный чад человечьего жира?
Осел ли черный лохматой копотью в наших домах
Или его развеяли ветры?
Ведь это было так давно,
А дым не носится долго…
Особенно тот, тяжелый и жирный,
Окрашенный страшным огнем.
И он оседал.
Он еле влачился сквозь туман между тощих сосен,
Над застывшей болотистой почвой.
И клочья его оставались на проволоке
И застилали пронзительный луч,
Который из тьмы, сквозь тени ушедших лет,
Колет и колет в сердце.
Весь ли дым опустился на землю?
Растворился в дождях,
Просочился сквозь горький суглинок и
Мертвую хвою?
Весь ли дым?
Он валил и валил. Днем и ночью.
За транспортом транспорт,
За транспортом транспорт
Обреченно тащился над ржавым болотом
Параллельно полоскам заката.
Нет, не весь он осел на дома и на травы,
Разлохмаченный ветром и временем,
Он все носится в небе, все носится…
Проникает в открытые рты
И потом со слюной попадает в желудок,
А оттуда и в кровь
По исконным путям,
Намеченным в те времена,
Когда из глины господь сотворил человека.
Так смыкается круг, соединяющий землю и небо.
Только что нам за дело до этого круга?
Что нам за дело?
Если дым, этот дым, все такой же,
Тяжелый и смрадный,
Но за давностью лет и невидимый и неощутимый,
Проникает нам в кровь?
Мы отравлены дымом.
Все отравлены дымом.
Как же жить нам теперь?
11 АВГУСТА. ОРДИНАТОРСКАЯ
— Ну, как успехи, коллега? — Главврач улыбался и довольно потирал руки.
“Очевидно, его не беспокоила ночью печень, — подумал Таволски. — Так оно и есть. Хорошо выспался. Даже мешки под глазами не так заметны… А я вот мучился бессонницей. И настроение у меня в связи с этим прескверное. До чего же все просто и однозначно”.
— Как успехи? — снова спросил главврач, открывая окно. Высунувшись наружу, он шумно вдохнул теплый воздух.
Снял полковничий китель, швырнул его на диван, ослабил галстук.
— Последний анализ сыворотного натрия дал чудовищный результат. Доза, вероятно, составила одну — две тысячи рентген. В крови наблюдается катастрофическое падение моноцитов и ретикулоцитов.
— Три — четыре дня, не более. А?
— Возможно, что и раньше… Как обстоит дело с нашими бумагами?
— Генерал связался с высшим начальством. Разрешение уже получено.
— Спасибо, профессор.
— Помилуйте, коллега, за что?
11 АВГУСТА 19** ГОДА. УТРО. ТЕМПЕРАТУРА 39,0. ПУЛЬС 102. КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ 160/110
Дениз! Ты все же приехала… Как ты услышала меня, Дениз? Я приснился тебе ночью? Или ты вдруг увидела меня в толпе, бросилась догонять, расталкивая прохожих и спотыкаясь, но я вдруг пропал, растаял в воздухе? Так это было, Дениз? Ты молчишь… Ты сама растаешь сейчас, уйдешь от меня. Спасибо, что ты пришла хоть на минуту. У меня жар, и ты просто привиделась мне. Но все равно спасибо.