Фантастика 1968
Шрифт:
Труба присвистнул. Алеша сидел, молчал. Президенту впервые за все время, что я его знал, изменила выдержка, и он затараторил очень быстро и несвязно:
— Значит, Всемирной Установки Радости не может быть?! Невозможна! Все… все впустую…
Андрюша пожал плечами.
— Я вчера думал о ней, как всегда, и вдруг, — он словно оправдывался, — и вдруг мне в голову такая мысль! А в самом деле, ведь невозможно сделать так, чтобы напряженность Поля Радости была везде одинакова. Никак нельзя!..
— Значит, невозможна! — сказал Леха медленно, как-то по особому нажимая на эти слова. —
А перед моими глазами мигом прошли миллиарды улыбающихся, счастливых человеческих лиц, промелькнули все страны и континенты мира. Я вспомнил, как часто в последнее время мы крутили наш школьный громадный глобус — осматривали поле действия нашей будущей Всемирной Установки, прикидывали, в каких районах она будет особенно необходима. Глобус был огромным, на одной Африке могла уместиться вся наша Академия «Биссектриса»; континенты медленно плыли перед нашими глазами — Север Земли, Юг Земли, Восток, Запад… Миллиарды человеческих лиц… И глобус остановился — оказывается, нельзя было подарить радость сразу всем. А, наверное, нам очень хотелось ее подарить, если все мы, даже Андрюша, так долго не могли сообразить этой элементарной вещи. Очень хотелось!..
А еще перед моими глазами прошли все дни начиная с того, когда мы решили работать вместе, — необычные и радостные дни. Но все это я даже не успел тогда как следует осознать. Потому что прошло еще совсем чуть-чуть времени, и в нормальной школьной жизни вдруг словно что-то оборвалось. Мир в глазах стал неясным, нерезким. Сейчас я не могу припомнить, как именно я все узнал, да это и неважно. Галактионыч умер, врачи уже не могли ему помочь. И это было так неожиданно и невозможно, что сначала я плакал и сам себе удивлялся, потому что еще не верил в невозможное. До этого, видимо, я твердо считал, что человек уже научился управлять миром так, как он хочет, и впервые на моих глазах мир оказался сильнее человека, вышел из повиновения. И еще очень долго после этого мир казался мне хрупким и ненадежным, даже сегодня еще не все вернулось на свои места.
Школа вдруг стала пустой и гулкой, словно в субботу, когда мы собирались на наше очередное незапланированное заседание. Я стараюсь припомнить все, что было тогда со мной, и не могу — даже странно: словно кто-то начисто стер из памяти все мои поступки того дня. Сначала я шел куда-то вместе со всеми, потом ходил по школьным коридорам и о чем-то думал, но вот о чем — тоже не могу припомнить. И когда я снова заглянул в наш класс с надписью «Биссектриса» на двери, в нем никого не было. Лишь возле учительской кафедры прямо на полу сидел Алеша Кувшинников, и перед ним лежал маленький черный пластмассовый со ящичек — придуманная мной Установка Радости, ручка на нуле. Алеша, видно, только что вытащил Установку из ящика кафедры Галактионыча.
И я сел на пол рядом с Алешей, и мы долго молчали, глядя в разные стороны. Не хотелось ни думать, ни говорить. Из меня словно вытащили тот невидимый стержень, который каждого человека поддерживает прямо.
Леха пошевелился.
— Я знаешь о чем думаю?
Он замолчал, подбирая получше слова:
— Вот перед нами штука, которая запросто может нас обоих развеселить. Сейчас нам далеко до веселья. Но вот хочется
Я взглянул на маленький черный ящик — ручка на нуле. А ведь правда, как все просто, поверни ручку до отказа, не об этом ли я мечтал, когда все еще только начиналось и когда встретил того маленького грустного негра? А сейчас мне это даже не пришло в голову.
И Лехе тоже. И может, вообще никому не пришло бы…
— Я думаю, — сказал Алеша, глядя куда-то в сторону, — когда ты встретил в Африке того парня, не надо было тебе расспрашивать его, что произошло и придумывать, каким бы хитрым способом вернуть ему радость. Надо было за ним пойти нам всем вместе и помочь ему как-то по-другому. Обязательно помочь. Люди должны помогать друг другу! Но, может быть, для этого надо было просто сказать ему что-нибудь такое, чего раньше ему никто и никогда не говорил…
Мы встали и теперь смотрели на Установку Радости сверху вниз.
Над нами нависла тишина.
— Значит, она не нужна людям, — медленно сказал Алеша, если вот так… Но помогать мы им будем. И радость дарить тоже. Постараемся даже сразу всем на Земле.
…Мы начинаем привыкать к нашим новым учителям — по одному на каждый предмет. Они хорошие и добрые, а новая учительница по математике вообще очень славная и совсем молодая. И живет она, оказывается, на той же улице, что и мы с Алешей… Мы стараемся учить то, что они нам задают, как можно лучше. И в мире все идет по-прежнему: день сменяется ночью, а вслед за ночью снова начинается день, и теперь я уже знаю, что так будет всегда, что бы ни происходило с людьми.
А потом, когда уже прошло какое-то время, мне стало вдруг казаться, что Галактионыч все прекрасно знал — и об Установке Радости, и о том, как мы хотели подарить радость сразу всей Земле.
Ждал, что же мы сделаем, и ничего нам не подсказывал. Ждал, когда мы сами поймем, что радость нужно дарить людям совсем другими способами. Первым из нас это понял Алеха. Но Галактионычу пришлось для этого умереть…
Откуда у меня берется уверенность, что Галактионыч все прекрасно знал, сказать я не. могу.
Ведь он не выдал себя ни разу, а мы скрывали, что делаем, на совесть. Но Алеха, когда потом я рассказал ему о своем предположении, вдруг полностью с ним согласился:
— И мне кажется точно так же. И знаешь почему?
Тут Леха запнулся, словно понял, что нечаянно проговорился. Но отступать было бы уже неловко, и Леха взглянул на меня испытующе.
— Вот почему это мне кажется. Помнишь, я вырезал на двери «Биссектрису»?
Я кивнул.
— Галактионыч хотел потом узнать, кто это сделал, но я так и не сознался.
Леха помедлил.
— Потом я ему во всем признался. Дня через три. И так, конечно, чтобы никто из наших не слышал. Что же он мне, ты думаешь, сказал? Он сказал: «Я все знаю! И если уж ты вырезал, пускай надпись так и остается. Академия «Биссектриса»!» Я тогда просто обалдел. Откуда же он мог знать? А он, наверное, действительно знал о нас все. Возможно, даже то, чего не знаем мы сами. Какие мы были, какие мы есть. А еще то, какими ты станем…
10