Фантастика 1986

Жуков Дмитрий Анатольевич

Вулканологи и поныне много спорят. А в последние годы именно на Камчатке возникла версия о том, что жизнь на Земле зародилась во время вулканических извержений — сперва сложные органические соединения, потом эволюция их, и вот вам венец творения — человек! И вообще все, как они считают, в чем и на чем развивалась жизнь — атмосфера, гидросфера и сама земная кора, возникло в результате вулканизма.

В отличие от барона Мюнхгаузена, искренне и безоговорочно верившего в правдивость своих рассказов, вулканологи не стесняются слов «возможно», «как бы», но больше описывают извержения вулканов, нежели знают точно их причины. По красочности описаний они сродни нашему

брату журналисту.

«Вершины, таинственно плавающие в тумане; голубыми глазами глядящие в высокое небо кратерные озера; белые дымы фумарол…» Лирично воспринималось само деление вулканов на потухшие, уснувшие и действующие. Первые только угадываются. Извержения вторых никто никогда не видел, и проявляют они себя лишь содроганиями земли. Зато в третьи записаны все, что на памяти человеческого рода пускали в нёбо хотя бы дымок или струйку пара.

На Камчатке одних действующих вулканов около тридцати. И если существует специальный рай для верных своему делу вулканологов, то это — Камчатка.

В окно иллюминатора я приглядывался к Авачинскому вулкану. Он напоминал верхнюю часть безголового манекена, на который напялили шубу с воротником шалью. Вершина Корякского достигает трех с половиной тысяч метров. В незапамятные времена Авачинская сопка была еще выше, но чудовищный взрыв поднял в поднебесье миллионы тонн породы, а из «кальдеры», образовавшейся в результате этого ямы диаметром в четыре километра, стал расти новый конус. Это была «шея» манекена, а край старого кратера, размытый лавой с одной из сторон, образовал «воротник». Каждые десять-двадцать лет новый конус сотрясали взрывы помельче, вздымались фонтаны жидкого камня, ходуном ходила земля, «шея» росла, пока в 1945 году Авачинский не успокоился совсем, и лишь появлявшийся над новым конусом белесый дымок предупреждал, что спокойствие это призрачно, что исполинские силы в недрах земли дремлют до поры до времени…

И кажется, это время пришло.

О чем меня и оповестил редактор нашего отдела предельно лапидарным вопросом:

— Хочешь слетать на Камчатку?

А почему бы и не слетать, если дни в Москве и ее окрестностях (по сравнению с Камчаткой) проносятся молниеносно, а на поверку оказывается, что жизнь твоя — одна суета и тоска по чему-то большому, приносящему удовлетворение и, может быть, славу. Для своих тридцати лет я еще честолюбив, хотя ничего не делаю для бессмертия, если не считать заметок о производственных успехах предприятий, на которые по неведомым мне причинам бросал благосклонный взгляд наш редактор. Он безжалостно вычеркивал из моих заметок то, что называл «красотами стиля», и ставил их в полосу. Газета выходила, но даже близкие мне люди не удосуживались прочесть до конца хотя бы одно из моих сочинений. Оставалось мечтать, как на лекциях в студенческие годы на факультете журналистики. Яркие события и свое геройство в них я мысленно отливал в чеканные строки, колонки, целые газетные полосы, скрывая буйную игру воображения непринужденностью поведения, которую некоторые принимали за развязность.

— Хочешь на Камчатку? — переспросил мой непосредственный начальник, видевший меня насквозь. Человек он был опытный, всегда точно определял ход и исход любой кампании и потому пересидел в газете полдюжины ее главных редакторов и ответственных секретарей.

— Ну! — ответил я сибирским междометием, означавшим у нас согласие. Летняя путина, подумалось, прогрессивная техника на службе истребления живности Мирового океана. Тысячи тонн добычи сверх плана на сэкономленном материале… Кроме шуток, это было уже интересно. Так далеко у нас посылали

редко. Дорого, да и всегда можно взять материал у собкоров других средств информации. Но у редактора был нюх, он ничего не делал зря.

— Погляди телекс, — продолжал он. — Авачинский вулкан просыпается.

— Сочту за честь… — пробормотал я, смутно припоминая виденное на экране телевизора — сопки, вулканы, героически заглядывающие в бездну вулканологи…

— Не выступай, — перебил редактор. — Наведаешься в Институт вулканологии в Петропавловске. Три колонки. Репортаж с места событий. Оформляй командировку…

К тому времени, когда самолет завершал круг для захода на посадку в аэропорту у Елизова, одного из трех городов Камчатки, ветер разогнал тучи, и справа показались кварталы Петропавловска, а внизу зачернела вода Авачинской губы, способной укрыть от ярости вечно беспокойного Тихого океана флоты всего мира, если бы им вздумалось вдруг оказаться поблизости. Промелькнули устья рек Авачи и Паратунки, и самолет, угрожающе дрожа и потрескивая, покатил по бетонной полосе.

Когда я выбрался на поистине свежий, заставлявший поеживаться, совершенно прозрачный, пронизанный солнцем воздух, картина передо мной предстала удивительная и до того непохожая на все, когда-либо виденное, что я невольно ахнул.

Вулканы, казалось, стояли тут вот, рядом, за самым краем летного поля, хотя я точно знал, что до них несколько десятков километров. Они занимали полнеба. Словно вычерченный чертежником, равнобедренный Корякский. Торчащий из «воротника» усеченный конус Авачинского. Подавленный величием соседей Козельский. Плотная зелень лесов у оснований и белые шапки, испещренные черными штрихами… Графика великого мастера — природы.

Я поймал себя на том, что, как многие в нашем веке, сравниваю не искусство с природой, а природу с искусством, и пригляделся к Авачинскому вулкану, заставившему меня одолеть тысяч десять километров и девять часовых поясов.

Сопка была безмятежна. Над вершиной ее уходило в небо вертикальное, почти прозрачное, безобидное облачко, на которое пассажиры из местных показывали пальцем удивленно, считая это зрелище, видимо, непривычным.

Безмятежность картины была, как потом оказалось, обманчивой.

Первое дело для командированного — определиться в гостиницу. Автобус довез меня до Елизова, до десятого километра Петропавловска-Камчатского. Такой уж это город: почти весь он — одна улица, петляющая меж сопок на берегу Авачинской губы. И остановки городского транспорта объявляются как километры — десятый, восьмой и так далее. Чем ближе к центру города, тем меньше этих километров.

И вот я уже в вестибюле гостиницы «Авача», где гордо висит диплом о присвоении ей второго разряда и остро пахнет хлорофосом. Я уже знал от самолетных попутчиков, что на полуострове тьма крыс и тараканов, питающихся, кажется, ядохимикатами, и совсем нет ни лягушек, ни змей, ни действующих церквей, поскольку холоднокровные и священники, видимо, не выносят трясений земли и запаха серы, извергаемой из недр вулканов.

Не успел я войти в номер и щелкнуть выключателем, как лампочка качнулась, и я почувствовал тяжесть в ногах. Потом они стали ватными. И снова тяжесть… К горлу подступил комок, как в падающем скоростном лифте. У меня уже был опыт подобных ощущений, и я не особенно испугался. Землетрясеньице… Из коридора донеслись встревоженные голоса. Я вышел из номера.

Командированные и туристы толпились у столика дежурной по этажу, а она спокойно говорила им:

— Не пугайтесь, спите. Ничего страшного не будет, мы уже привыкли…