Фантастика 1988-1989

Полещук Александр Лазаревич

— Смогу, только что же случилось? Объясните наконец.

— Да странная история. Не знаю, что и сказать. Пропал теперь бюст… Считайте, нет его.

— Украли, что ли?

— Стоит, да только… Вся ваша работа насмарку. Заново придется делать.

— Не может быть! Сорок лет отливаю — по всей стране стоят!

Телефонный провод донес вздох:

— Я сам металловед. Понимаю вас. Но факт налицо. Так приедете?

— Чепуха какая-то! Конечно, приеду. Ждите.

* * *

— Ну

а сам-то ты, как специалист, чем это объясняешь? Старением металла? — спросил директор, когда Михаил тихонько положил трубку. Юрий Егорович, человек молодой — под тридцать — со многими был в деревне на «ты». Да и мало он походил на начальство. Невысокий, белобрысый, с облупленным носом — мальчишка и мальчишка. Не прибавляли солидности и ярко-синий костюм с белой рубашкой и галстуком, который он носил даже в эту несусветную жару, считая, что командир производству всегда должен быть при параде.

Крынкин — статный брюнет с физиономией Алена Делона, в белесых, по моде, джинсах и майке с английской надписью, на правах горожанина и специалиста пытался держаться с ним запанибрата и даже покровительственно, но была у Егорыча этакая легкая усмешечка, что на нет сводила эти старания бывшего односельчанина.

— Какое старение! И недели со дня отливки не прошло. Да и мастер отливал известный, — авторитетно толковал Крынкин.

— Так что же? — допытывался Егорыч.

— Мистика, вот что! Ведь на глазах у меня все произошло. Я свидетель.

— А что ты в такую-то рань в парке делал? — прищурившись, спросил директор с усмешечкой и почесал облупленный нос, отчего он вовсе запунцовел.

«Еще туда же, ехидничает», — возмутился про себя Михаил и отчеканил: — Я был, конечно, не один. Дело молодое, холостяцкое. Кстати, и она свидетельница.

— Кто же она? Ты не подумай, что любопытничаю. Просто важно и ее свидетельство — случай ведь незаурядный.

— Ирина Беспалова.

— Это что? Школьница? — ахнул директор.

— Выпускница, — поправил Крынкин.

— Но тебе-то за тридцать, Миша?

— Ну так что? Они теперь со школы, гм, взрослые, — и Крынкин, недовольный, что ему напомнили о возрасте, взъерошил шевелюру, отчего стала заметна плешь на затылке.

— Ну, это особый разговор, — вздохнул директор. — А сейчас рассказывай по порядку, как что было.

За окном брехнула собака и замолкла — очень уж жарко, и лаять лень. Михаил встал, выглянул в окно, будто ждал кого-то, и принялся рассказывать, пытаясь говорить внушительно, чеканя слова.

— Сидели мы с Ириной на лавочке. Под ивой. Знаете, той самой, у которой ветви до земли, как шатер. Нас не видно. А мы сквозь просветы в ветвях и памятник видим, и скамейку возле него. Ну, дело было уж под утро. Первая электричка прошумела. С ней он и приехал.

— Кто?

— Да старик один. Ветеран войны. Летчик

бывший. Я его с малолетства помню. Сизов Николай Иванович. Он живет в городе, а сюда на могилу матери приезжает.

— Что-то я никакой Сизовой не помню. Давно умерла небось?

— Давно. Когда этому старичку еще лет десять было — бабка моя рассказывала.

— И он все ездит? — с уважением в голосе спросил Юрий Егорович.

— Ездит. Сидит на ее могилке. Потом родственников дальних обойдет — их полдеревни — и назад, в город. А самая короткая дорога к кладбищу- через сквер, где бюст установили. Вот он вошел в сквер и бюст увидел. И начал он с ним разговаривать.

— С кем? С бюстом?

— С героем нашим. Они и земляки, и однополчане.

— А о чем говорил?

— Да сейчас расскажу. По порядку. Значит, дело было так…

«Да это никак Петро? Точно, Петро! Он, — удивленно сказал Николай Иванович и, вскинув седую голову, обошел вокруг высокой тумбы, оглядев бронзовый лик и фас и в профиль: мужественное лицо с крутым подбородком, орлиный взгляд устремлен к небу. Прикрывшись от солнца ладонью, прочел вслух: «Герою Советского Союза летчику Петру Трофимовичу Трегубову от односельчан».

— Похож, похож. Орел. Только молод больно — с фронтового фото лепили. Оно, пожалуй, и правильно. Героем он-то в 20 лет стал.

Ветра не было в это майское утро. Видать, вчера отбушевал. Залепил белым цветом черемухи свежекрашеную желтую скамейку, а раз отцвела черемуха, то и холод, обычный на ее цвет, ушел, тепло вернулось. Ветер далеко отшвырнул и алые лепестки тюльпанов, разбросал их по зеленой траве.

Глаза Николая Ивановича убежали от их алых пятен, скользнули по голубому небесному своду, по веселому разноцветью домов за сквером, по стайкам гомонящих птиц и иве с ветвями шатром. Хотел очи Николай Иванович увести вовсе в дальние пределы, даже голову серебряную закидывал будто за солнце, нависающее масляным блином над дальним лесом, хотел заглянуть, но непослушно скользили глаза вниз, сами отыскивали алые крапинки в траве. Видать, заполонила вдруг душу память, требуя времени для себя.

Будто ниже росточком стал Николай Иваныч. Ссутулился. Стало заметно, как тяжело старым некрепким уже ногам носить все его грузное тело бывшего подручного кузнеца, а потом летчика — с широкими плечами, могучим торсом, большой головой.

Тяжело уместился Иваныч на белой от черемухового снега скамейке, отряся цветы. Об одежде он забот не держал — синий потрепанный летний костюм давно не гладился, да и не был никогда Иваныч аккуратным и щеголем. Может, оттого, что мать рано умерла, не приучила, может, оттого, что жена заботы о его внешнем виде сразу на себя взяла, а теперь уж ей они не под силу. А вот сумку он установил бережно. Звякнуло в ней стекло.