FANтастика
Шрифт:
Телепатию нужно сохранить. Сейчас все настроены против. Но пройдут годы, окрепнет разум на планете — и о ней вспомнят. Я должен создать и сохранить банк генофонда телепатов. Я посвящу этому жизнь… если старая жестянка сумеет сесть.
Удаление сто десять, высота семнадцать тысяч. Все по графику, за исключением нагрева корпуса. Жаростойкое покрытие отслаивается пластами. Не смертельно. Покрытие свое дело выполнило. Приказываю кибермозгу не экономить хладагент.
Удаление сто. Нарушение герметичности корпуса. Герметизировать все отсеки.
Удаление восемьдесят восемь. Сбои в системе охлаждения
Две с половиной минуты… Чтоб заглушить спин-генератор корабля нужно две с половиной минуты. Все остальное неважно. Мелкие поломки — мелочи жизни. Но если рванет генератор, в небе расцветет удивительный цветок — хризантема. Цветок на могиле разума этой планеты. Две с половиной минуты…
— Продержись! — молю я. — Ради Звездочки, ради Тоби и Бонуса, ради Лианы и Фиесты продержись… Чтоб у книг Фиесты нашлись читатели. Она же на книги жизнь положила.
Две минуты.
— Ты не должен взорваться. Ты последняя надежда этой планеты. Надежда не должна умирать. Не может, не должно такого быть, что все зря. Все, что мы пережили, все, ради чего смерть, кровь и пот, ради чего я тяну эту лямку. Продержись две минуты — больше ничего не прошу…
Полторы минуты.
«Я — ваша Надежда», — говорила Вулканчик. Наша Надежда умерла первой. Мотаю головой, отгоняя воспоминание.
Продержись, сукин кот, хотя бы ради ее памяти.
Минута…
08.02.1999 — 06.01.2000
Лев Лобарев
Свет отраженный
1
Меня не просто не приняли. Меня настоятельно попросили больше на приемную комиссию не приходить.
Я сидел на каменных широких перилах лестницы, под металлическими софитами, украшавшими вход в институт, и глубоко, с редкими всхлипами дышал. Не расплакаться я еще сумел, но вот сил куда-то идти и что-то предпринимать у меня не было. Мимо ходили абитуриенты, студенты, преподаватели, никто не обращал на меня внимания, а я думал, что мамин приезд все ближе и, пожалуй, мою жизнь можно считать законченной. Такого позора мама не простит, даже если я сам себя когда-нибудь прощу.
— Молодой человек, — сказал мне в конце концов главный из комиссии, уже выйдя со мной в коридор, — ведь есть столько хороших профессий, даже сейчас. Займитесь чем-нибудь другим. Все-таки к каждому делу нужна склонность, предрасположенность. А у вас совсем, ну совсем нет таланта…
Главный из комиссии помимо того, что много лет преподавал в институте, был худруком Малого академического и знал, о чем говорит.
Не знал он только одного: без сцены я не хотел жить.
Понимаю, звучит очень театрально. Но момент был не тот, чтобы, рассказывая о нем, следить за речью.
Постепенно начало вечереть. Воздух становился менее прозрачным, удлинялись тени. Одуряющий запах цветущей сирени сгущался в безветрии. Людей вокруг уже почти не было, и я тоже начал думать, что надо вставать
И в этот момент на лестнице появился тот самый знаменитый худрук. Я увидел его, только когда он подошел почти вплотную.
Я не называю здесь его имени. Те, кто знает театральную кухню, уже поняли, о ком идет речь, а остальным его имя ничего не скажет, тем более что сейчас он живет в другой стране и занимается совсем другими делами.
— Молодой человек… — сказал он мне и замолчал.
Я встал перед ним и начал отряхивать штаны. Я не то чтобы робел, было слишком все равно, но ведь это был очень известный и уважаемый человек…
— Вы приходили к нам четырежды, — продолжил он наконец. Я кивнул, но он не ждал подтверждения. — Вы отказались переводить документы в другие вузы, несмотря на то что по баллам общеобразовательных дисциплин могли сделать это довольно легко. Вы так хотите играть?
Я снова кивнул, потому что сказать ничего не мог. В горле стоял тугой комок — но не слез, а какой-то странной решимости.
— Вы — сын?.. — И он назвал имя моей матери.
Я кивнул в третий раз и наконец разлепил губы:
— Она сейчас на гастролях…
Получилось тоненько и сипло. Уроки актерской речи тоже прошли впустую.
— Она знает, что вы пытаетесь поступить к нам?
— Нет. Она против. Она хочет, чтобы я стал экономистом.
— Если верить аттестату, ваш уровень знания математики это позволяет.
Я промолчал. Говорить было нечего.
— Знаете что, молодой человек…
Ну вот. Сейчас он объяснит мне, в знак уважения к таланту мамы потратив время на бездаря, что с моей стороны глупость и наглость даже мечтать о сцене, что на детях гениев природа отдыхает, что самое место мне в ассенизаторах…
— Я рискну дать вам один совет…
Я обреченно слушал.
— Ваше личное дело — последовать этому совету либо забыть о нем… Попробуйте зайти во вторник к Савешникову. Это кадровик Театра имени Сулержицкого. Скажите, что… Впрочем, ничего не надо говорить. — Он опять помолчал. — Это… Не панацея… Но если вы действительно настолько хотите играть… Ну, по крайней мере, если все получится, вы будете на сцене.
Он перестал мямлить и прямо посмотрел на меня.
— В общем, я бы на вашем месте непременно рискнул. Но то я. Так что смотрите. Думайте.
И ушел, не оглядываясь.
Думать тут было не о чем. Совершенно.
Формально Театр имени Сулержицкого был одним из многих небольших театров, возникших в последнее десятилетие на базе восстановленных Дворцов культуры. Какой-то завод над ним шефствовал, сколько-то утренников они давали по разнарядке… Но вечерние их спектакли вызывали раз от раза серьезный резонанс.
Они ставили один спектакль в месяц-два, давали его с десяток раз и снимали с репертуара. На больший масштаб не хватало ни людей, ни помещений. Денег, в общем, не хватало. Последними их постановками, о которых я слышал, были шекспировский «Кин Третий» и «Оправдание» Быкова, после которого театр едва не закрыли. Сейчас там шли молчановские «Похороны шута».