FANтастика
Шрифт:
«Антигона, — бормотал Петр Иванович, перемещаясь из комнаты в прихожую, а оттуда — в кухню и ванную, — Антигона. Антигона».
Он уже начал собирать свою коллекцию обуви. В спальне стояла коробка, где в постельке из шелковой бумаги покоилась пара ботинок из натуральной кожи, со стельками тонкими, точно лепестки. Петр Иванович благоговейно взял в руки ботинок, поднес к носу и, зажмурившись, втянул в себя терпкий запах.
— Антигона, — прошептал он, ощущая невероятную близость сестры. Он даже как будто увидел ее въяве, в черных кожаных одеждах
— Брат, — издалека проговорила Антигона, и внезапно отвратительный запах гари заполнил комнату. На мгновение Петру Ивановичу почудилось, что загорелись ботинки у него в руках, но это оказалось не так: ботинки, по-прежнему холеные и прохладные, с достоинством покоились — один в коробке, другой — в ладонях тролля.
Петр Иванович сильно моргнул, надавив веками на глазное яблоко, и мир вокруг него раздвоился: первое зрение наблюдало комнату, обои в цветочек, портрет Елизаветы Петровны в широкой раме, а второе уплывало на грань миров. В мутной дымке Петр Иванович различал чьи-то лохматые, вздутые пузырем рукава, затем — гневные глаза, полные черного света, и, наконец, растопыренные пальцы, указывающие куда-то в сторону.
Он послушно глянул вторым зрением в том направлении, куда смотрели длинные серые ногти, и увидел клубы дыма. Неожиданно его поразило сходство дыма и тех рукавов, в которых обитали руки его первоначального видения; затем эти мысли отступили, будучи неуместными, и Петр Иванович закрыл глаза, добровольно отказываясь от всякого зрения, и от первого, и от второго. Чуть-чуть он простоял в полной темноте, а потом громко, с протяжным стоном позвал:
— Антигона!
Сейчас имя сестры звучало как смерть: оно вообще не имело никакого отношения к миру, где находился ее брат.
Петр Иванович взвыл и бросился в ванную. Он плеснул холодной воды себе в лицо, затем накинул на плечи плащ и выскочил из квартиры.
Михля обитал в доме, расположенном через две улицы от Большой Посадской. Он жил в большой, неудобной, темной комнате в гигантской квартире. Кроме него там обитали еще четверо соседей, и все четверо пили горькую. В основном они были тихими алкоголиками и не слишком досаждали Михле.
Едва лишь Петр Иванович покинул пределы Большой Посадской, как запах дыма бросился к нему навстречу, точно забытый родственник после долгой разлуки.
Петр Иванович побежал.
Большая красная машина уже перегораживала улицу, и люди в комбинезонах, с твердо перепоясанными талиями, разматывали шланг. Несколько зевак стояли на тротуаре. Им было скучно, но, очевидно, где-нибудь в другом месте было еще скучнее, вот они и оставались здесь, возле пожара.
А из окон Михлиной квартиры рваными шарфами выползал черный дым. Чуть поодаль от дома он становился белым и непостижимо заканчивался. Одно из окон лопнуло. Черные стекла посыпались на асфальт.
Двое пожарных глянули на окна, потом мельком обернулись на прохожих,
Поползла длинная лестница. Из подъезда выходили люди — те немногие, кого пожар застал дома. Большинство сейчас находились в офисах или на иных промыслах.
Петр Иванович обошел пожарных, слишком занятых своей работой, и приблизился к подъезду. Несколько секунд он медлил, тревожно втягивая в себя воздух. Что-то было в этом воздухе не так. Не удушливая вонь, не отчаянный лай собаки, запертой в квартире двумя этажами ниже, не чьи-то торопливые шаги на лестнице.
В этом воздухе Петр Иванович больше не слышал дыхания Михли.
Перепрыгивая через ступеньки, Петр Иванович мчался наверх, на пятый этаж, навстречу пожару и неизбежной беде. Он выкрикивал: «Антигона!» Он ощущал себя каменным, как никогда. Он был троллем.
— Хо-хо! — рычал Петр Иванович. — Антигона!
На четвертом этаже дверь одной из квартир приоткрылась, и оттуда высунулась ветхая старушка. Она подслеповато моргнула в темноту голубыми глазками.
— Бегают, хулиганют, — сказала она шелестящим голосом, хрупким, как сгоревшая бумага. — Опять газеты в подъезде жгут. Хулиганы.
— Антигона! — заорал Петр Иванович, проскакивая мимо.
— Ой! — сказала старушка и быстро захлопнула дверь. Своим нечеловеческим слухом, до крайности обострившимся в минуты опасности, Петр Иванович улавливал, как она шебуршится у самой двери, пытаясь в дверной глазок рассмотреть происходящее на лестнице.
Петр Иванович выбил дверь Михлиной коммуналки в тот самый момент, когда лестница пожарных доросла до окна и, сопровождаемая радостным звоном стекол, влезла в квартиру с другой стороны.
Петр Иванович побежал по коридору.
Здесь все было объято пламенем. В ярком оранжевом огне корчились толстые шубы, десятками лет обитавшие на вешалках. Шкуры, из которых пошили эти шубы, были так стары, что за долгие годы на них опять наросло мясо, и они на глазах у Петра Ивановича возвращались к своему первобытному состоянию.
Из пламени вырывались огненные белки со странно искаженными мордочками и распушенными хвостами, над ними летели, растопырив чрезмерные уши, инфернальные кролики, припадала к паркету и стелилась под ноги чернобурая лисица со слепыми стеклянными глазами…
Огненное звериное воинство захватывало все большее пространство, оно бросалось на закрытые двери, проникало сквозь щели, царапало когтями стены и жадно лизало обои и вещи.
Две рыжие собаки накинулись на Петра Ивановича в самой гуще пламени. Тролль пошире расставил свои каменные ноги и гулко захохотал:
— Кыш, глупые твари!
Он пнул одну из собак. Та с визгом отлетела к стене, стукнулась спиной и рассыпалась на множество длинных искр. Вторая между тем впилась Петру Ивановичу в лодыжку, но зубы ее, наткнувшись на камень, хрустнули, и собака опрокинулась набок, тряся лапами.