Фантазии мужчины средних лет
Шрифт:
– Хорошо, – согласилась она, как будто выполняла приказ.
Ее бескостные руки оплелись вокруг моей спины, шеи. Но оплелись как-то вяло, без порыва.
– Сильнее, – выдал я новое приказание. – Крепче. При всей необъяснимой неумелости Аркадии она меня заводила не на шутку. Тело ее было прохладное, освежающее, с невероятно гладкой, скользящей кожей. Я плыл по нему, словно по поверхности озера. Нет не озера, моря – Мертвого, израильского пересоленного моря. Кто плавал в нем, тот помнит ни с чем не сравнимое ощущение – скользишь, а внутрь погрузиться
Так было и сейчас, скольжение по телу Аркадии отменяло законы ньютоновской механики, например, силу трения. Она исчезла, и я своими несдержанными движениями, пусть и подсознательно, пытался вернуть ее в свод привычных земных законов, чтобы восстановить хоть какой-то разумный порядок в расшатанном, разболтанном мире.
– Ой, – вырвалось из нее высокой, зашкаливающей нотой. – Ой… Как же хорошо. Какая чудесная механика! Я и не знала, что так бывает! От простой механики. Подруга рассказывала, но я не верила. – И она снова вскрикнула, потом еще раз. Потом промежутки между криками сузились, сжались, пока вообще не сошли на нет, замешивая воздух одним непрерывным, взвинченным криком.
Вот так между поцелуями, скольжениями, колыхаясь на ее мелодичной какофонии, я кое-как ухитрился стянуть с себя трусы, тут же почувствовал, как она вздрогнула, забилась, словно в ошарашенном испуге, но коротко, я мгновенно придавил ее тяжестью своего тела.
– Ой, надо же… Надо же… Ой… – Собственно, теперь ее непрекращающийся крик состоял из двух коротких фраз: «Ой» и «Надо же». И между ними иногда затесывалось длинное, неестественно протяжное «мамочки…».
Это беззащитное «мамочки» раззадоривало меня более всего. Уже не очень контролируя себя, я потянулся руками вдоль Аркадиного тела, зацепил с обеих сторон ее трусики, потянул вниз, к ногам, к забившимся в волнении коленкам.
Непрерывная звуковая волна вдруг прервалась.
– Что ты делаешь? Зачем? – Она схватила крепкими пальцами мои руки в попытке их остановить, но остановить их было уже невозможно.
– Как зачем? Ты чего? Ты девственница, что ли? Не может быть? Ты чего? – бормотал я ненужные слова, которые сам не слышал, в которые сам не верил. Она еще пыталась что-то сказать в ответ, руки еще пытались меня удержать, по вскоре, осознав всю обреченность, ослабли, обессилели, словно опали.
– Зачем тебе… Ни к чему… Не надо… – пробились последние звуки, а потом затихли вообще. Я стащил бессмысленные трусики вниз, сначала к коленкам, затем к ступням, в конце концов они соскочили и с них.
Я разжал ногами ее ноги, кое-как устроился между них.
– Согни ноги в коленках, – потребовал я, и она послушалась.
– Ты, главное, не останавливайся, двигайся. Добавь механики. Она фантастическая, обалденная. Ой, мамочки… Надо же… – в свою очередь простонала Аркадия, хотя в ее голосе, в отличие от моего, доминировала лишь одна просьба.
– Ну что, голова закружилась? – на всякий случай поинтересовался я.
– Еще как, – простонала Аркадия. – Такого никогда не было.
– Ты не представляешь, как она сейчас
Я уже предвкушал ощущение сочащейся влаги и ждущей раскрытой готовности, и потребности принять, слиться. Мне они были сейчас необходимы – и влага, и готовность, и потребность. Но их не было. Я плохо соображал, словно в тумане, но меня все равно пробила испарина. Я провел пальцами вверх, вниз, двинулся в одну сторону, другую – ничего. Будто сначала зашито, потом запаяно, потом все зажило, заросло новой, свежей, гладкой, непроницаемой кожей. Ни шрама, ни намека, ни предположения. Я же говорю – вообще ничего. Пусто.
Мне стало не по себе, как будто я провалился в другой мир, в кроличью нору, в зазеркалье. Испугался ли я? Нет, не испугался, скорее был ошарашен.
– А где же… – только успел произнести я.
– Где что? – прошептала она сквозь стоны.
– Где она? – пояснил я. – В смысле, оно. Где влагалище? – пояснил я уже конкретнее.
– Какое? – раздался очередной стон. – Откуда оно у меня? Ой, мамочки, ой… Я же плеврита… – Потом снова пошло: – Ой, мамочки, надо же. Какая механика! Ой, мамочки…
– Кто ты?!
– Плеврита, – повторила Аркадия. – У тебя что, никогда плеврит не было? Нас же много, мы на четвертом месте по количеству после пчелок, энергетиков и химиков. Не то что вы, мужики. Вас-то по пальцам можно пересчитать.
– Нет, не было, – признался я.
– Не может быть! – Теперь она казалась изумленной. – Неужели не одной плевриты? Не может быть!
– Ни одной, – повторил я.
– Ты такой чистый, такой невинный. Ты первый мой плевритный девственник. Да еще мужик… Не могу поверить! Как мне повезло с тобой! Ты только двигайся, продолжай двигаться! Я просто умираю от твоей механики. Особенно от рудимента. Ах, какой он у тебя! Сейчас я его оплету, покрою.
– А что это такое, плеврита? Как вы ухитряетесь… – стал было допытываться я, но тут же замолк.
Я вдруг почувствовал… Да, я сперва почувствовал, а уж затем пригляделся. Сначала стало прохладно и, как бы это сказать, сыровато, что ли. Будто между нашими по-прежнему скользящими телами плеснули загустевшей смазкой, чем-то плотным, но при этом эфирным, быстро испаряющимся и оттого освежающим. Потом я ощутил прикосновение. Нет, не в одном каком-то месте, а повсюду, по всей поверхности тела. Я оторвался от губ Аркадии и посмотрел вниз… И не поверил своим глазам.
Мне показалось, что поры на теле Аркадии открылись, все бессчетные миллионы пор, и из них словно маленькие прозрачные змейки проступили… Я не знал, что это такое… Пленка, не пленка, слизь, не слизь, смазка, не смазка. Нет, скорее все же пленка. Она не была ни липкой, ни мокрой, что-то вроде тончайшего, почти прозрачного целлулоида. Множество растекающихся целлулоидных струй. Они тут же на глазах застывали, образовывая тонкую, едва заметную на коже прозрачную пленку.
– Что это? – вырвалось несдержанно у меня.