Фантазии женщины средних лет
Шрифт:
– Не знаю, сломал или вывихнул.
– Это он ее… – Я не знала, как продолжить.
– Нет, это при падении, наверное. – Он посмотрел на руку, а потом на меня. Сейчас у него было на редкость глупое лицо. Все избитое, опухшее, в синяках, но довольное, я видела, оно было довольным, его основательно разбитое лицо, и оттого выглядело особенно дурацким и трогательным. Я улыбнулась.
– Ты чего? – спросил он и тоже улыбнулся.
– Улыбаешься, радуешься, что жив остался? – Я протянула руку и сняла прилипший к его виску пожухлый лист.
– Ну, в общем, да. – Его взгляд вновь обретал прежнее озорство.
– Я
И тут он стал хохотать, даже не смеяться, а именно хохотать. Я тоже не удержалась.
– Ты чего? – спросила я сквозь смех, глядя на его перекошенное от хохота и боли лицо.
– Это очень смешно… Я чуть тебя не трахнул… А ты не знаешь моего имени… – Он смеялся так заразительно, я понимала, что это выходит напряжение, но все равно поддалась. – Меня чуть не убили из-за тебя… – проговорил он, прорываясь сквозь смех.
– Ну, ладно, убили… – вставила я.
– Ну, хорошо, чуть не покалечили… а она не знает моего имени. Это очень смешно…
Мы покатывались еще пару минут, а потом смех стал стихать.
– Ты можешь идти? – спросила я.
– Надеюсь, – ответил он, вытирая слезы.
Мы вышли на улицу, он хромал и прижимал одной рукой другую. Минут пять мы ждали случайного такси.
– Так как тебя зовут? – снова спросила я. Он усмехнулся, но теперь уже коротко.
– Стив, – ответил он.
– Стив, – зачем-то повторила я. А потом снова спросила:
– А ты вообще кто? Чем занимаешься?
– Да вот, дерусь по вечерам, хотя в основном являюсь объектом для избиения.
Я улыбнулась, мне нравилось, что он так легкомысленно говорит о происшедшем. Другой бы пыжился, а этот, наоборот, смеялся.
– Нет, на самом деле, что ты делаешь: учишься, работаешь?
– Да это неинтересно. – Он попытался махнуть здоровой рукой, но у него не получилось, я видела, как он поморщился от боли. Прошло несколько секунд, и он все же сказал:
– Преподаю лингвистику в университете.
– Так ты серьезный человек, – удивилась я. – Старый уже, наверное?
– Нет, не очень. – Он повернул ко мне лицо, и я сама увидела, что не очень.
– Как тебя еще с работы не выгнали, – я немного ехидничала. – Вам ведь, учителям, вроде бы не полагается к незнакомым девушкам приставать.
– Так они же не знают. – Он сказал это так просто, что получилось опять смешно. – А потом если и выгонят, то к лучшему.
– Ты, похоже, не очень в лингвистике? – уточнила я, хотя мне, конечно, было все равно.
– Не-а, – подтвердил он, – не очень. Мы замолчали.
– А стихи, которые ты читал Майклу, действительно твои? – спросил я позже.
– Ну да, мои, как же… – Он посасывал губу, потом сплюнул под ноги.
– Оден, классика, знать надо.
– Ты не жалеешь? – спросила я еще через минуту.
– О чем?
– Ну как, что едва не разбился, что больно, что рука вот, похоже сломана?
Он поднял голову и посмотрел на меня, отчетливо посмотрел, и сказал серьезно:
– Знаешь, поступки, о которых сожалеешь поначалу, они единственные, о которых память остается. А раз остается, значит, они и есть самое ценное. Память отсеивает. Понимаешь? – Он помолчал, а потом добавил, и голос его сразу утратил серьезность:
– Да и потом, зачем жалеть? Если
– Очень просто, – сказала я.
Он кивнул, мол, действительно, просто.
Так все и было, говорю я вслух, так я и познакомилась со Стивом. Я опускаю глаза к книге, я могу еще разобрать очертания слов, но складывать их все вместе – уже невозможно. Так же и с океаном, я еще могу рассмотреть отдельные его части, но соединить их и слить в единую океанскую стихию уже сложно, и все из-за темноты. Темнота это не только недостаток света, это, когда что-то живое вползает, вкрапливается в каждую частицу прозрачного воздуха и сначала растворяется в нем, слегка притупив собой прозрачность, а потом, осмелев, разрастается и поглощает ее, выпуская пары ядовитого полумрака. В этом замутненном, сгустившемся воздухе тоже есть своя прелесть полутона, но нет кристальности, чистоты и порядка.
Мне уже давно пора перейти в дом, я окоченела от холода, но не то воспоминания, не то сам холод заворожили меня, и я безвольно подчиняюсь их обезболивающей, убаюкивающей власти. Все же я заставляю себя и встаю, держа книгу в одной руке, а плед в другой, океан остается у меня за спиной, и только его непрерывный шум да еще скрип освобожденной качалки догоняют мои шаги.
В доме тепло. Я завариваю чай и усаживаюсь на диване, подогнув под себя ноги. Натянувшиеся на коленях джинсы сдавливают слишком туго, и я встаю и стягиваю их и остаюсь в одних колготках. Они тоже плотно обтягивают живот и бедра, но они подвижнее и гибче, и я снова поудобнее пристраиваюсь на диване. Я набрасываю на себя плед, он еще хранит вечернюю океанскую прохладу, но я знаю, скоро он отогреет и себя, и меня, и я вновь чувствую себя уютно и покойно. Книга открыта ближе к началу, и взгляд мой останавливается на параграфе под номером семьдесят семь.
Мне везло в жизни, она часто сводила меня с людьми особенными, неадекватными Видимо, я сам подсознательно искал их и отсеивал из общей массы знакомых, а потом цеплялся, не позволяя оторваться. Так или иначе, но мне везло.
Впрочем, дело в том, что одаренный человек не означает успешный, между талантом потенциальным и реализованным большая дистанция, и беда в том, что лишь немногие ее проходят. В этом-то и печаль, в этом и обида, может быть, самая большая из многих обид, видеть, как во времени затухает Божья искорка, так и не разгоревшись, и сознавать, что тление необратимо и уже никогда не приведет к огню.
Это безусловное клише, но любой талант требует еще многих сопутствующих качеств, самое главное из которых, как ни парадоксально, это уверенность, что он существует. Только она может провести через соблазны прагматического быта, которые упрашивают, молят не рисковать, не пробовать. Ведь если засомневаешься на минуту, если, как в той сказке, рука дрогнет или глаз моргнет, то затянет тут же талант в предательский водоворот частных устремлений и мелких радостей. И разменяют они его.
Сколько я знаю историй про растраченный, разбросанный по длине жизни талант! Сколько я видел глаз с затаенной неудовлетворенной тоской! И каждый раз, слыша чью-то историю, когда опять не случилось, не произошло, не реализовалось, я думаю про себя: «Бог ты мой, как все же обидно».