Фантазии женщины средних лет

Тосс Анатолий

– Ведь чем дольше слушаешь одну и ту же мелодию, тем она больше нравится. Каждый раз открываешь ее заново, каждый раз находишь новые повороты, спрятанное чувство, смысл.

Его голос, задушевный, рассчитанный на понимание, на сочувствие, вдруг развеселил меня. «Ведь с сочувствия все и начинается», – улыбнулась я про себя.

– Ну, – я игриво стрельнула уголками глаз, – и какой же мелодией звучу я?

Он, видимо, ждал такого вопроса и сразу оживился.

– Вы? Вас я сразу определил, как только увидел, тогда, в первый раз. Вы отчетливо

звучите Григом.

Это было неожиданно. Я была готова к более известному имени, к Моцарту или Бетховену, ну, в крайнем случае, к Шопену. Но Григ?! Я не ожидала от Боба такого нестандарта, я вообще ничего от него не ожидала. А тут загадочный Григ.

– Да? – удивилась я, поймав его взгляд, мягкий, плетущий, который был сейчас явно заодно с голосом, с этой холеной бородкой, с продольными, совсем не резкими складочками на переносице. А ведь он ничего! Есть в нем что-то кошачье, но более сильное, скорее тигриное, эта мягкость, это постоянное понимание и сочувствие, даже грусть. Она тоже добавляет, создает поволоку, особый шарм.

– А что именно из Грига?

– Да по сути все. – И тут он предложил:

– Здесь рядом есть магазин, где через наушники можно слушать любую музыку. Хотите, зайдем?

«Хорошо, что еще домой не позвал», – подумала я. Конечно, в его предложении присутствовала двусмысленность, но только в растянутости нашей встречи, больше ни в чем.

– Не знаю, у меня вообще-то времени мало.

«Хотя, с другой стороны, – решила я, – подумаешь, музыку послушать, тем более которой я звучу».

– Ну, хорошо, только ненадолго.

– Конечно, – согласился он.

Когда я надела широкие, плотные наушники и мир сначала замер абсолютной, космической безмолвностью, а затем неожиданно взорвался, тогда я поняла, что именно хотел сказать Боб. Что-то сильное и притягивающее рождалось в этих звуках, холодное и в то же время страстное, что-то лирическое и нежное, но одновременно властное, недоступное, то, до чего невозможно дотянуться и невозможно понять. Но тут повела, позвала флейта, и весь слаженный хор оркестра рассыпался, пропуская ее, но лишь на мгновение, а потом снова легко сложился из только что разбитых частей, и снова возникла стена, непреодолимая, давящая своей отчужденностью.

Я огляделась. Вокруг меня находились десятка три слушателей, каждый в своей музыке, и у каждого, как и у меня, наверное, отрешенность от мира проступала на лице. Боба поблизости не оказалось, я увидела его большую фигуру в глубине магазина, он брал что-то с полок, долго разглядывал, видимо читая текст. Музыка не мешала мне думать, и я подумала, что ведь он и вправду ничего, даже интересный, и надо же, как он правильно меня понял. Конечно, в нем много шаблона и порой он безвкусный, но, похоже, чуткий. И надо же, как он сказал: «как только я увидел вас в первый раз», значит, он думал обо мне все это время. Интересно, всегда ли присутствует в нем эта обволакивающая грация большого человека или он порой теряет ее?

Я так и смотрела на Боба все время, пока

музыка владела мной, как он ходит от полки к полке, как берет диски длинными, чуткими пальцами, и думала, что он грациозен в движении и по-своему красив. Иногда он поворачивался ко мне, как бы контролируя мой, никем не разделенный мир, но взгляд его не вторгался и не пытался отвлечь, я только видела одобряющую улыбку, теряющуюся в его, наверное, мягких усах. Музыка закончилась, но я еще стояла, оглушенная, брошенная в пустоту беззвучия, чувствуя, как задержавшиеся звуки неохотно покидают меня, а потом, сняв наушники, я вздрогнула от коробящей дисгармонии окружающей жизни.

– Ну как? – Голос Боба выделился из общего шума, но я ничего не ответила, лишь подняла глаза. – Это вам. – Он протянул мне маленький пакетик в магазинной обертке. – Это диск Грига.

– У меня нет при себе денег. – Я еще не пришла в себя. – Только на карандаши. – Черт, я все же сказала про карандаши.

– Какие деньги? Это подарок. – Он снова протянул мне сверток.

Я не была уверена, надо ли брать, хотя, с другой стороны, пустяк, ерунда, подумаешь СД, копейки, я сама могу подарить ему десяток, да и спорить из-за такой мелочи было больше кокетством, и я взяла, не говоря ни слова.

– Ну вот, – сказал он, когда мы вышли, – будете слушать на досуге и вспоминать нашу встречу. – И я опять поморщилась, зря он это сказал, опять пошлость.

Я не думала о Бобе, правда не думала, даже ни разу не поставила подаренного им Грига, но так бывает, не видишь человека годами, а потом начинаешь постоянно натыкаться на него. Так и я натолкнулась на Боба в университете, он шел мне навстречу по коридору, и я, даже если бы и захотела, не смогла бы спрятаться от его влажного, теплого взгляда. Он спросил, что я делаю после занятий, и пригласил на ланч, но я отказалась, у меня не было времени, я работала над новым проектом.

– Да, – сказал он, – а что за проект?

– Фасад жилого здания в стиле барокко. Боб хмыкнул:

– Это интересно. Я давно ничего подобного не делал, хотя раньше я был не плох, – и, заметив, что я улыбнулась его хвастовству, добавил:

– Нет, правда.

– Верю, верю, – согласилась я, продолжая улыбаться.

– Знаете что, Жаклин, вы будете в чертежке? – Я кивнула. – Давайте я зайду к вам часика в четыре и чем-нибудь помогу.

Мне не нужна была ничья помощь, но всегда приятно с кем-нибудь болтать, когда рисуешь или чертишь.

– Пожалуйста, – сказала я безразлично.

Когда Боб пришел, как и обещал, ровно в четыре, я уже корпела над рисунком около часа. Конечно, я могла его уже закончить, но у меня не выходило. Вернее, все выглядело нормально и даже хорошо, симпатично, но как-то стандартно, как будто я срисовала типичное парижское здание. Я пыталась найти свою форму, что-то цепкое и живое, я сделала с десяток карандашных набросков и теперь разложила их перед собой, надеясь выделить в каждом из них лучшее, чтобы затем свести в единое целое.