Фантазии женщины средних лет
Шрифт:
– Да, конечно. А что она здесь делает? – спросила я, голова немного начала проясняться.
– Мы репетировали. Новая постановка, ну, ты знаешь, новая постановка Альфреда, у меня там роль, я же тебе рассказывал, и у Джины тоже, и мы репетировали.
– А телефон? Почему ты не подходил к телефону, я звонила, никто не отвечал.
– Я его отключил. Я всегда отключаю телефон, когда репетирую, ты же знаешь.
– Да, – я кивнула, я знала. – А почему она сидела у тебя в ногах?
– Это в пьесе так. Там женщина сидит на полу, а мужчина на диване, они пара, ну понимаешь,
Дино протянул руку и взял с дивана несколько листов. Я посмотрела, на них были напечатаны слова.
– Да, – сказала я, садясь, на полу, – я знаю, ты говорил, я забыла.
– Ну вот, они пьют вино, по пьесе так, и…
– Да, вино, – перебила я его, посмотрев на бутылку, она была почти полная. – Я ведь могла тебя убить! – вдруг догадалась я. – Если бы я дотянулась, я бы убила тебя! – Эта простая мысль поразила меня и мне стало страшно, очень страшно. Теперь я поняла, почему Дино такой бледный и почему его бьет дрожь.
– Нет, – пробормотал он, – ты всего лишь диван разрезала. Ничего страшного, только диван.
Утром я позвонила в университет и сказала, что заболела. Я пролежала у Дино три дня, приходя в себя, понимая, что перешла грань. Мне было страшно за себя, за то, что я потеряла контроль, что впала в беспамятство, как это называется, состояние аффекта, что ли. Я неожиданно поняла, что сама не знаю себя до конца, не знаю, на что способна. Подумав, я решила, что нам надо съезжаться. Я сказала Дино, что, если мы не будем жить вместе, я сойду с ума. И мы съехались.
Но все-таки это происшествие так до конца и не отпустило меня. Оно иногда возвращалось ко мне по ночам в диких снах, где Дино был сразу с несколькими женщинами, моложе и лучше, чем я. Я смотрю со стороны, и видела, что все пропитано извращениями, такими взвинченными, о которых я и не подозревала. Я просыпалась от боли, от своего же стона, испуганная, в испарине, не совсем понимая, где я. Я кричала, что он подонок, что он изменяет мне, я даже била его еще сонного, не понимающего, что я просто перепутала сон с жизнью. А потом, видя, что меня нельзя успокоить, Дино накатывался на меня, и я, чувствуя его везде, пыталась вывернуться, но была так придавлена, что не получалось, и затихала, и приходила в себя.
Это происшествие было единственным, о котором я не написала Стиву. Конечно, Дино не знал о переписке, как и вообще о Стиве, он бы точно тронулся, как, наверное, сошла бы с ума я, узнав о его прежних связях. Но он не знал, и мы были счастливы. Счастье ведь всегда принимается как должное, как естественное течение жизни, как то, что и так полагается. Эта ошибка часто приводит к потерям; за счастье надо держаться, не отпускать. Но этого я в то время не знала.
Я вспоминаю нашу поездку на юг, в деревню, расположенную недалеко от Рима. Она и запомнилась мне потому, что я была тогда абсолютно, безоговорочно счастлива. Их театр выступал с гастролями, и труппа расположилась за городом, на вилле, стоящей на холме. Здание было старым, шестнад-цатого-семнадцатого века, настоящий замок с воротами, со стенами в бойницах, конечно переделанный и обустроенный, но все равно
Я давно не отпускала Дино одного, а тут поездка на несколько дней. Конечно, и речи не было, чтобы он поехал один. Я уже больше года работала в университете, читала лекции первокурсникам, но все же смогла выкроить пару дней, сказав, что сделаю наброски средневековой гостиницы. У Дино был небольшой спортивный «альфа-ромео» с откидным верхом, и мы ехали по извилистой, почти без обочин дороге, то поднимаясь вверх, то плавно опускаясь вниз.
– Знаешь, – сказала я, жмурясь не то от солнца, не то от радости, – знаешь, я не понимаю, почему вы, итальянцы, умираете.
Дино посмотрел на меня, он привык к моим странным, как ему казалось, причудливым отступлениям. Поначалу он удивлялся, а потом привык. Вот и сейчас он посмотрел, чтобы понять, серьезно ли я, но я сама еще не знала.
– Да, да, вы не должны стареть, вы должны жить вечно. – Я помолчала, мне было так хорошо, что даже лень было говорить. – Смотри, как чудесно вокруг. Видишь эти бутафорские, почти картинные холмы, если вглядеться, они ограничивают перспективу. Ведь кажется, что горизонта нет, нет дали, нет пространства. И еще нет движения, природа недвижима. Подожди, остановись, я хочу почувствовать отсутствие движения.
Он опять не понял, серьезно ли я. Я положила ему ладонь на запястье и ласково провела, раздвигая почти бронзовые волосы на сильной загорелой руке. Я смотрела на противоестественное несовпадение моей ладони и его руки, и опять, в который раз жалела, что не стала художником. Узкие пальцы с чуть удлиненными ногтями так откровенно выделялись на его широком запястье, как будто они принадлежали другой космической системе. Но именно в этой разящей несхожести рождалась гармония, естественное дополнение, создавалось единое целое. Они были красивы сами по себе и его рука, и мои пальцы, но только слившись, они стали красивы настолько, что я пожалела, что не смогу их нарисовать. Как хотела бы и, как, наверное, могла бы прежде, так уже не нарисую.
– Подожди, остановись, – повторила я. – Давай не спешить. Я хочу побыть с тобой, здесь так чудесно.
Мы съехали на пыльную, узкую, только в'ширину машины, обочину. Понадобилось время, чтобы привыкнуть и к тишине выключенного мотора, и к тишине сразу потерявшего выпуклость и упругость воздуха. Казалось, все замерло вокруг, и я сказала:
– Смотри, все замерло.
Дино посмотрел на меня, я была в легком, беззвучном, как этот воздух платье, через которое, я знала, я вся как бы проступала наружу. Он хотел меня.
– Нет, ты посмотри вокруг. – Я тоже хотела его, но, может быть, сейчас чуть меньше, чем всегда. – Неужели ты не понимаешь, здесь не только нет пространства, здесь нет и времени.
– Не понимаю, – сказал он.
Я вздохнула, я не знала, как объяснить то, что даже без слов было так очевидно.
– Ну как же. Здесь нет движения. У вас тут особое небо, особый воздух, вообще другая материя. – Я посмотрела на него, он по-прежнему не понимал. – Здесь даже небо не голубое, здесь вообще нет неба, вернее, есть, но оно начинается прямо отсюда.