Фантомная боль
Шрифт:
— Я хочу кудрявого ребенка.
Это оказался решающий аргумент. Я согласился с тем, что задолжал ей кудрявого ребенка. Ребенок в качестве прощального подарка, почему бы и нет? Ребенок — это, по крайней мере, обнадеживающий финал.
Мы два раза ложились с ней в постель.
В первый раз бесстрастно.
Во второй — еще более бесстрастно. Но с нежностью. С такой устрашающей нежностью, что мне хотелось выпрыгнуть из окна.
— Отлично, — сказал я, когда все было позади, — ребенка мы сделали, теперь я могу ехать.
К
Мы поехали на север. Шофер спросил:
— А почему именно на север?
Я сказал, что хочу увидеть снег.
Он спросил:
— А почему бы вам не полететь самолетом?
Я ответил, что хочу видеть все в дороге собственными глазами.
Мы ехали очень долго. Останавливались в мотелях, но ночевали в разных номерах. Шофер также отказывался есть со мной за одним столом. Говорил, что поест в машине. Я уважал его волю.
Небо все больше мрачнело, пейзаж становился все более унылым.
Забавно, думал я, оказывается, вот она какая — боль. И это наверняка лишь небольшой аванс той боли, которая еще ждет меня впереди. Это была дорогая боль. Она стоила мне сто двадцать долларов в час, не считая бензина. Но боль, которая ждала меня впереди, наверняка окажется дешевле. Это будет боль, о которой ничего не напишешь. Боль, о которой можно что-то написать, — ненастоящая. Черед настоящей боли еще не настал.
Я позвонил Ребекке из мотеля, но наткнулся на автоответчик и повесил трубку.
В голове моей прокручивались немые фильмы. Мы с Эвелин собираем ежевику; Сказочная Принцесса в ночном магазине; госпожа Фишер у себя на кухне; Ребекка зажигает сигарету и кладет свои некрасивые руки на стол; я в отчаянии дергаю себя за детородный орган в уборной палермского оперного театра; снова Сказочная Принцесса, плачущая из-за того, что, по ее мнению, я сделал со своей жизнью; гостиничные номера с таксами на обоях.
— Сколько нам еще ехать на север? — спросил шофер.
— Еще долго, — ответил я, — я хочу увидеть снег.
Это одиночество создал я сам и сам же его срежиссировал. Я исполнял в своей постановке все роли: публики, актера, декоратора, писателя, осветителя, суфлера, пожарного, оператора, гримера, продавца билетов. Это одиночество было моей художественной постановкой — жаль, что никто не мог ее посмотреть.
Мои галлюцинации подверглись этнической чистке. Человечество осталось где-то вдали. Я один в своих галлюцинациях, зато избежал страшной опасности — подвергнуться чистке самому.
Я позвонил Сказочной Принцессе и спросил, подействовало ли семя.
— Нужно еще немного подождать, чтобы удостовериться, — ответила она. — Где ты сейчас?
— В Канаде, — сказал я.
— Что ты там делаешь?
— Собираюсь кататься на санках.
Прежде индейцы уходили в снега умирать, а я поехал кататься на санках.
Операция «выживание» прошла с большим успехом,
Некоторым судьба дает шанс умереть молодыми, но они вовремя пригибаются и потом всю жизнь жалеют об этом.
Никаких смягчающих обстоятельств, слава богу, больше не осталось. Одни только обстоятельства. Так бы я ответил на любое «почему». Всевозможные «кто», «что», «где» и «как» свелись к стыду и ко всему, что его вызывает, — а таких вещей хватало.
Зато на вопрос «почему» оставался лишь один ответ: «Виной всему обстоятельства, и даже не смягчающие».
Здесь, среди снегов, отпадала необходимость жить, здесь наконец можно было почувствовать себя свободным от непосильной ноши. Здесь я жил лишь ради «Музея одиночества». Я работал в нем билетером: проверял билетики и проводил экскурсии.
Однажды, против своего обыкновения, шофер решил составить мне компанию за завтраком. Две недели он завтракал один, но сейчас, видимо, решил, что можно познакомиться со мной и поближе.
В то утро Сказочная Принцесса сказала по телефону:
— Надо еще немного подождать, но, похоже, твое семя подействовало.
— Я иногда возил клиентов во Флориду, — сказал шофер, закусывая блинчиком, — один раз даже доставил клиента в Детройт, но в такую даль, как сейчас, мне еще никогда ездить не приходилось.
— Мне тоже.
— А правда ли, — спросил он, прекращая жевать, — что про вас говорят? Что вы знаменитый составитель поваренных книг?
— Правда-то правда, — уклончиво ответил я, — но моя такса возросла…
III. Когда веселиться будем?
Зачатый ими ребенок — это я, Харпо Саул Мельман. Я что-то вроде компенсации за то, что в принципе компенсировать невозможно.
Мой отец провел в снегах всего три дня и после этого вернулся домой. На завершение операции «прощание со Сказочной Принцессой» ему потребовалось еще двенадцать лет.
Привожу письмо, которое он написал мне в день своего окончательного ухода:
Милый Харпо,
мой милый сыночек,
Наши отношения с твоей матерью, иначе называемой Сказочной Принцессой, прошли через серьезные испытания. Их слишком много, чтобы я мог их все здесь перечислить, но тем не менее я попытаюсь: это неагрессивный, а также весьма агрессивный рак; книги, угодившие на распродажу, а также бестселлеры; долги и богатство, измеряемое в семизначных цифрах; прибранные и не очень прибранные гостиничные номера; внебрачные связи и платоническая любовь; неврозы; многочисленные самоубийства; ребенок; свадьба во Флориде; моя мать; раздражение кожи после бритья; поседевшие волосы; воспаленные десны; легкая форма алкоголизма; похороны и кремации; вонь; слава и забвение, а также разнообразные проявления моей несостоятельности, и еще все прочие мои пороки и недостатки, о которых я не упомянул.