Фантомный бес

Кацура Александр Васильевич

– Как будто вы не знаете, что мир полон чудес.

– Теперь знаю. Впрочем, и раньше догадывался. Но, видимо, как-то робко.

– Я-то знаю точно. Хотя и заметила, что чудеса эти по большей части идут в окружении великой печали. Вот если бы научиться отрезать одно от другого.

– Славная мысль. Но едва ли это выполнимо.

– А почему, кстати?

– Это просто. В силу реальности нашей жизни – суровой, трудной… Лишь изредка вспыхивает она волшебным светом.

– Интересно, способны ли мы как-то в это вмешаться?

Так хочется, чтобы вспышки эти встречались чаще.

– Думаю, да. Пусть немного, но способны. Особенно когда мы влюблены.

– О, тут я соглашусь, – сказала Мура и на секунду словно бы погрустнела.

– Вы что-то вспомнили? – спросил наблюдательный Уэллс.

– Так, – ответила Мура, – какие-то странички прошлого. Прибежали на мгновение и тут же скрылись.

– Понимаю, – сказал Уэллс.

А Мура не стала объяснять, что вспомнила она в это мгновение другого англичанина – молодого, красивого, сильного. Роберт Брюс Локкарт. Она влюблена была в него всей силою своей женской нешуточной страсти. Сколько всполохов огня, сколько дрожи пробегало по телу. Но… Все это в реке забвения. В разворачивании нынешней страницы ее жизни чудес она не ожидала. И в них не верила.

– Да, – продолжил Уэллс, – все мы умеем вспоминать. И грустить.

– Что ж, – ответила Мура, словно очнувшись. – Однако подобная грусть скорее украшает жизнь.

– Безусловно, – подтвердил Уэллс. – Кстати, интересная штука память. Там много красок, но почти все они со временем бледнеют, словно их застилает пелена тумана.

– Это так и не так, – сказала Мура. Было заметно, что она взбодрилась и даже повеселела.

– Не так? – спросил Уэллс, взглянув на нее пытливо.

– Помните, что о памяти сказал Бальзак?

– Бальзак? – удивился Уэллс. – И что же он сказал?

– Одна его фраза меня в свое время поразила: «Память – это оборотная сторона страсти».

– Потрясающе! – прошептал Уэллс.

– Если когда-то что-то страстно любила, то не забудешь этого во всю жизнь.

– Похоже, что так, – сказал Уэллс. – Даже наверняка так.

– Это может быть любовь к человеку. А может – к архитектуре, музыке, живописи. Или даже к математике.

– Послушайте, Мура. Вы мне просто открываете мир. Прежде я об этом не думал.

– Но это же ясно, дорогой Герберт. Элементарно.

– Элементарно. Да. – Уэллс усмехнулся.

– Память. Ведь это наше внутреннее время. Наше переживание и прошедшего, и ныне дымящегося, и, возможно, смутных теней будущего. По всей видимости, это и есть главное содержание нашей жизни.

– Пожалуй, – задумчиво сказал Уэллс. – Да, теперь я понимаю – этого визита в Петербург мне не забыть.

– Петроград, – зло сказала Мура.

– Что? Ах да. – Уэллс не то улыбнулся, не то поморщился. – У вас любят переименовывать города. В Англии такое, к счастью, невозможно. Мы верны своей истории. Йорк тысячу лет был Йорком. Надеюсь, в следующую тысячу будет так

же.

– Ну да, у нас кричат о новой жизни. О новой странице истории. То ли еще будет! Переименуем все напрочь. Канут в преисподнюю цари, князья, министры, дворяне, генералы, офицеры, купцы, свахи, ямщики… Само слово «Россия» – забудем. Мы словно бы все начинаем с нуля.

– История, вообще говоря, штука жестокая. Порою приходится начинать заново. Тут уж не прикажешь. Но помнить о прошлом необходимо.

– Неужели? – На этот раз усмехнулась Мура. – А нам сегодня говорят: не надо! И объявили прошлое проклятым.

– Это глупость. Если забудешь прошлое, отбросишь его, то, как выразился старинный наш драматург, распадется цепь времен.

– Уже распалась.

– Думаете?

– Чего тут думать. Я вижу.

– Что ж, вы видите больше меня. И глубже. Вы здесь живете. Но я тоже делаю усилие. Я пытаюсь понять, что происходит.

– Со страной? С людьми?

– Ну, это связано. Это, по сути, одно и то же.

– Одно-то одно, но то, что происходит с людьми, – страшнее. Мало кто сегодня это понимает. Вот Горький – да. Он понимает. Бывает, я печатаю ему какую-нибудь справку, а он вдруг: Мария Игнатьевна, а давайте с вами поговорим о человеке. Что с ним сегодня происходит?

– Человек – это звучит гордо? – обрадованно спросил Уэллс.

– В том-то и дело. Было когда-то сказано. Но ныне Горький впал тут в тяжкие сомнения. И со страстью, ему свойственной, пытается найти решение.

– Горький! Чудо-человек.

– Несомненно. Но то, что он окутан горькими сомнениями, это факт.

– Ну, я тоже частенько сомневаюсь. И тоже пытаюсь искать…

– Святое дело, Герберт. Пытайтесь.

– Впрочем, до Горького мне далеко. Он гений.

– А вы, Герберт?

– Я всего лишь не обделен талантом. Глубин Горького мне не достичь.

– Не скромничайте.

– Да нет, я серьезно. Я ведь не глуп. Я понимаю, кто есть кто.

– Но мне вы позволите считать вас гением?

– Ах, Мура. Вам – позволю. Но это чисто по-дружески. Вы очень добрый человек. И с вашей добротой сражаться? Ни за что. Тут я тоже не глуп.

– Само собой.

– Да, – сказал Уэллс. Он помолчал немного и продолжил: – То, что происходит с вашей страной, – и горько, и страшно. Но ведь по-своему и прекрасно. Порыв в неведомое. И это поразительно.

– Для кого-то поразительно. А для нас в первую очередь – именно горько и именно страшно. И голодно, и больно.

– Зато какой урок для мира.

– Что нам до мира?

– Не скажите. Не у вас ли толкуют о мировой революции? Не на вас ли устремлены взоры всего мира?

– Ах, Герберт. Мы вправе мечтать о революции даже на Марсе. Но хлеба нам это сегодня не прибавит. И человечности тоже.

– Мура, хотел вас спросить. У вас нет желания отправиться в Англию? Не с коротким визитом, а надолго. Основательно.