Фараон Эхнатон
Шрифт:
«…Старик может пригодиться, такие люди всегда нужны. В определенные часы. Могут принести пользу, которой нет цены. Но они должны быть обязаны тебе больше, чем Озирису, больше, чем фараону».
Купец Тахура приказал, чтобы принесли старику полгуся, жаренного на вертеле, истекающего салом и рыжего от огня.
Старик принял гуся как нечто должное, поблагодарив легким кивком вавилонянина. И, отломив хрупкое крыло, он сказал.
— Мне недоставало его! Ибо да будет известно тебе, чужестранец, что воспитания я тонкого. Было время, когда мне подносили яства с острова Иси и рыбу с острова Кефтиу. И я
Вавилонянин собственными глазами увидел, как летели гусиные кости в разные стороны, мгновенно обглоданные. И все сказали про себя: не зубы это, а настоящая мельница, в которой рушат зерно! Поскольку старик был занят жареным, вкусным гусем — никто не тревожил его вопросами.
Спустя положенный срок — когда от гуся остались одни перемолотые кости, — купец спросил:
— Высокоуважаемый, могу ли я узнать твое имя?
— Да.
Но имени своего так и не назвал. И вавилонянин понял, что с этим надо подождать.
Жара понемногу спадала. Обеденный час миновал. Посетители оставляли свои места и шли по делам. Можно сказать, что лавка опустела. До самого ужина теперь здесь будет сонное царство. Только на кухне по-прежнему пылает огонь и повара размышляют над новыми блюдами, которыми следует потчевать посетителей за ужином.
Старик тоже поднялся с циновки. Подошел к купцу.
— Тебе — спасибо, — сказал он. Поклонился глубоким поклоном. Словно вельможа фараону. И пальцы на руках его, и пальцы на ногах его были длинные и тонкие. Словно у вельможи. — Чужестранец, ты вел себя как истый сын своей прекрасной страны. Я знаю ее, я скажу тебе: звать меня Сеннефер, сын Гемипет. Мой дом был в Саи. Красота его знакома многим, кто бывал в Дельте. Но все это в прошлом. Меня вырвали из родной среды. Кеми стал для меня вроде мачехи. И я даже стал подумывать, чтобы схоронили меня где-нибудь в чужой пустыне.
Усерхет сказал, обращаясь к купцу:
— Господин, вот еще один, кто горько сетует на судьбу свою.
— Нет! — возразил старик Сеннефер.
— Как так — нет? — сказал Усерхет. — Разве мы не слышали сейчас, что говорил ты о судьбе своей?
— Слышали, чтобы донести?
— О нет! — Усерхет готов даже поклясться. — Разве Усерхет соглядатай и его лавка — место для соглядатаев?
— Верно, — проговорил купец, внимательно присматриваясь к старику, — Усерхет известен как человек честный, высокопорядочный.
Старик, видимо, поуспокоился:
— Ладно, с вами, кажется, и пошутить нельзя. Времена, разумеется, не самые сладкие… Но кто и когда слыхал, что они бывали сладкими? Что-то не припоминаю! При Хуфу, что ли?..
Купец не спускал с него глаз. Нет, не простой этот старец. Далеко не простак. Что-то в нем особенное. Сквозь грубую, затвердевшую, как тина в засуху, кожу просвечивает образ иного человека. Иной крови. Чтобы заметить это, не надо быть провидцем. Речь, манеры, осанка свидетельствуют о том, что старик не всегда был в таком бедственном положении, как сейчас. А эта обида в его словах? Он обижен, обижен, обижен! Как многие в Кеми… И в Дельте. И в других местах…
Старик собрался уходить. Усерхет дал ему жареных тыквенных семечек.
«Немху в наше время не жалуется, — продолжал размышлять
— Уважаемый, очень хочу увидеть тебя.
Старик задумался.
— Понимаешь, уважаемый? Очень!
— Хорошо! — Старик кивнул. — Я живу в последнем квартале по дороге к усыпальницам. Последний квартал, последний дом. Спросишь парасхита [22] . Сеннефера.
22
Парасхит — один из бальзамировщиков, делавший надрез на животе умершего.
— Парасхита? — удивился купец.
— Да.
И старик вышел из лавки… Тахура обратился к хозяину:
— Ты знаешь, Усерхет, этого старика?
— Он иногда заходит ко мне.
— Пообедать?
— Да. Он платит вперед за много дней.
— Почему?
— Не надеется на заработки.
— Он парасхит.
Усерхет поморщился.
— Неужели? — проговорил он брезгливо. — Я больше не пущу его на порог!
— Напротив, напротив, Усерхет! — попросил купец. — Ты не только должен пускать, но и угощать получше. За мой счет.
— За твой?
— Да, мой.
Хозяин велел слугам прибрать лавку. Двое из них кинулись исполнять его приказание. Сухощавые, ловкие парни действовали умело и проворно.
— Пойдем в мою комнату, — пригласил купца Усерхет. — Мы поговорим по душам.
— А где обещанная девица, Усерхет?
— Я хозяин своему слову, Тахура. Всему свое время.
Купец признался, что сейчас самая пора побаловаться. А потом не выберешь и часа. Дела, дела, дела!.. Однако хозяин успокоил его, многозначительно кивнув на дверной проем, занавешенный легкой тканью. За нею угадывалось нечто… У азиата раздулись ноздри, как у буйвола.
— Там?
— Да, там.
— Молода?
— Об этом у меня не спрашивают.
— Так пойдем же поскорее, Усерхет. Давай болтать! Давай беседовать! Давай делиться впечатлениями! Буду делать что угодно, сколько угодно, лишь бы дождаться ее! Усерхет, плоть моя изнемогла!
Купец с трудом оторвал взгляд от таинственной занавески, вошел в соседнюю комнату и повалился на мягкое ложе Здесь все было как на его родине: уютно, сумрачно, ароматно, как в цветнике.
— О, Усерхет, — простонал купец, — давай говорить! Дай мне пива или вина. И будем говорить! И, пожалуйста, поскорее, если не хочешь доконать меня!
И когда они уселись и хозяин убедился, что никто не подслушивает, — сказал с усмешкой:
— Послушай, Тахура, почему это вы, азиаты, такие легкомысленные?
— Мы? Легкомысленные? Это почему же?
— Сначала выпьем. Вина. По глоточку, — сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.
— Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?
— Скажу. У вас превыше дела — женщины.
Тахура выпучил глаза.