Фараон Эхнатон
Шрифт:
Она лежит нагая. Ее груди глядят в стороны, как два упрямых ягненка. У него в глазах качаются тени. Те самые, о которых говорит Сорру. Эдак, чуть шевеля губами, говорит. Вроде бы про себя. Она лежит на циновке, и тело ее смуглое, как циновка. А если взять ее пальцы в свои? Что скажет она: неужели и пальцы — тени, круги на воде, миражи в пустыне? Вот эти пальцы, тонкие, как тростинки.
Он говорит ей:
— Я сожму пальцы.
Она молчит.
— Раз ты молчишь — я сожму.
У нее даже брови не качнулись.
— Еще сильнее? Не будет больно?
Глаза
— Неужели не больно?
…Разве это вино лучше арамейского? Разве на далекой ее родине не такое же вкусное вино? Даже лучше!..
— Я поломаю твои пальцы…
Как далекий сон, встают воспоминания о рыжей земле и голубых реках. Это же было вчера! Всего пять лет тому назад! Неужели не будет предела этому сну?..
— Они сейчас хрустнут, и ты останешься без руки.
Как это люди сходят с ума? Не те, которых кусают бешеные собаки. Не те, на которых нападают бешеные волки, а люди, которых ничто не кусает, кроме клопов или вшей…
— Нет, мне жалко твоих пальцев. Лучше я их поцелую.
Берут человека и отрывают от родного двора, от крова, от земли и везут далеко-далеко. И там — где далеко-далеко — человек сходит с ума. Или просто теряет рассудок, полагая, что так и должно быть. Такой человек превращается в тень, которая на земле в неяркую погоду…
— Если ты не перестанешь мечтать — я рассержусь.
— Я не мечтаю.
— Ты думаешь о своем возлюбленном?
— О ком?
— О возлюбленном.
— Это еще кто?
— Послушай, Сорру, ты хочешь, чтобы я поверил, что ты ни о ком не думаешь?
— Не хочу!
— Что значит — не хочу?
— Это значит, что я думаю. Именно. Крепко. До сумасшествия.
Тихотеп привстает Немножко отодвигается от нее. Чтобы видеть Сорру получше. Ваятели привыкли отступать на шаг, чтобы лучше примечать разные мелочи на изваяниях из камня или гипса.
— Я спрашиваю: где ты сейчас мысленно? Почему не со мной?
— Сказать тебе правду?
— Да! Да! Да!
Сорру перевернулась на спину. Ее маленькие груди как неспелые груши. Тело ее вроде бы дубленое. Словно в жилах у нее не красная кровь. Розовы только щеки да мочки ушей. И ноги у нее красивые: такие длинные. Ступня тоже совсем розовая. Будто только-только родилась Сорру, будто вовсе не ходила пешком. И ногти на ногах огненные: они накрашены, и они блестят. У нее золотистый лобок. Такой солнечный треугольник под упругим животом. Золото ее подстрижено — жестковатое. Чуть-чуть. Его ладонь ложится на треугольник Прикрывает его. Совсем. И она шепчет: «Не надо. Я не могу думать». Сорру убирает его руку и — снова светит треугольник, такой озорной. Будто нарисованный живописцем…
— Вот ты спрашиваешь меня, Тихотеп, почему я не с тобой. А где-то далеко. Мыслями своими.
— Да, спрашиваю.
— Вот мы лежим с тобою здесь, у тебя. На твоей земле. А если бы было не так?..
— Как так — не так?
— Мой это был бы дом! Моя земля!
Тихотеп удивился:
— Твоя земля?
— Да. Где-нибудь на оазисе арамейской пустыни.
— Я бы так же горячо обнимал тебя, — сказал
— А потом?
— Не понимаю.
— Обнял бы. А потом?
— Любил бы тебя. Думал бы о тебе.
— Не верю! У тебя в голове было бы другое.
— Что же, Сорру?
— Твоя страна! Признайся, что было бы так!
— Верно, я бы умер, — сказал молодой ваятель.
— От грусти?
— Да.
— Ты мечтал бы о своем Кеми?
— Да.
— Вот видишь?! — Сорру уставилась на потолок. Глаза у нее тоже были голубые. А там, где зрачки, краска чуть погуще. Он называл ее Синеглазкой. Он прижался щекой к ее щеке.
«…Вот так, с прекрасной женщиной, порхающей, как мотылек, лежишь и вдруг убеждаешься, что она мыслит и полна забот. И горя, горя полна!..»
— Послушай, Сорру, а ты не можешь не напускать грусти на себя? Или ты хочешь, чтобы и я вспомнил все невзгоды? Вспомнил для того, чтобы поплакаться, пожаловаться тебе. Я так жаждал этого часа — ты же смотришь куда-то вдаль. В самое небо.
— Ты должен знать, что я из мяса и костей.
— Знаю
— Что в голове у меня тоже бродят мысли.
— И это знаю.
— Что могу грустить. И даже заплакать.
— Заплакать, Сорру, можешь. Это даже к лицу тебе. Я не люблю хохотуний, которым все трын-трава. Но согласись: грусть не чисто женское дело.
— Мужское?
— Скорее всего!
Он наливает вина и подносит ей. Она не двигается. Тогда он ставит чашу меж грудей. Склоняется над нею и пьет вино. Она говорит:
— Налей и мне.
Он спешит исполнить ее желание. Чаша полна до краев. Ваятель едва держит ее в руках, чтобы не пролить. Сорру живо садится. Вот прильнула к прохладным краям горячими губами. Очень хорошо вино!
Она говорит:
— Еще!
Тихотеп снова наполняет чашу. Она:
— Еще!
Вино — красная кровь — из одного сосуда переходит в другой, более прекрасный. И губы ее точно приросли к чаше.
— Еще!
Тихотеп озадачен: наливать ли?
— Еще!
Надо подчиниться. Не часто же приходится угощать вином такую красавицу, как Сорру. Однако Тихотеп не перестает спрашивать себя: «Что же будет потом?» Пьяный мужчина вызывал в нем чувство брезгливости. А пьяная женщина? Пусть даже красивая? Нет, не мог он представить себе, как будет выглядеть пьяная Сорру. Она совершенно нагая, очаровательная в этой наготе — зачем же еще и вино?
Сорру показала глазами на пустую чашу. Он сказал: «Нет».
Женщина продолжала упрямо смотреть на чашу.
— Нет!
Ваятель был тверд в своем решении. Почти тверд. Сорру погладила его руку мягкой, как детская рука, ладонью, и он подчинился. Размяк. Нельзя не угодить такой красавице, как Сорру…
Она сделала глоток. Еще глоток. Великая сила таилась в этом вине, и зрачки ее делались все темнее и темнее, а в самой середине их разгорался огонь любви. Жаркий огонь!
Сорру не допила. Отстранила его руку:
— Нет. Вино не помогает.
Волосы распущены. Груди обращены в разные стороны. Губы полуоткрыты, и в них голубой луч луны. Зажатый меж гранатовых губ.