Фармазон
Шрифт:
– Ну простите, простите, – по-прежнему тихо, извиняющимся тоном сказал Тимофей, но тут же не смог сдержаться и с некоторым любопытством поддразнил хозяина: – Но ведь была крайность, признайтесь. Значит, и вы уклонист, а? – Он торжествующе засмеялся. – Значит, и вы были уклонистом? Прямым уклонистом.
– По крайней мере, не было такой разболтанности. Он всем воздавал. Он вашего брата держал в ежовых рукавицах. На пять минут опоздал на работу – и под суд. Если и пережимал палку когда, так единственно ради всеобщего счастья.
– А где же радость освобожденного труда? Но если бы вам воздали? Если бы вас… – Тихий извиняющийся голос, однако, звучал упреком. Но Тяпуев уже столько слыхал подобных речей, столько было просыпано впустую слов, что они казались для него
– Вам не понять пока. Вы не доросли до понятий, вы не можете размахнуться умом на всю страну. Кругозор не тот.
– Ну где мне, – сдерживаясь, протянул Тимофей. И тут Коля База, не стерпев более, вдруг завопил:
– А-а-а…
Все облегченно засмеялись, дурашливый нелепый крик соединил столь разных людей, и они, отъединенные от огромного мира бревенчатой стеною, долгими верстами и кромешной мглой, почувствовали тайную, тщательно скрываемую общность: всех их съедал червь тоски, скуки и обиды.
– Свободы хочу, сво-бо-ды… Дайте свободы, – канючил Коля База. – За нее, за милую, грянем. Чтоб чертям тошно.
– И верно. Хватит самоедством заниматься. Как тараканы в банке. – Бухгалтер тоже вознес над головою стопку. – Грянем по махонькой и освободимся. – Однако спор, наверное, занимал Сметанина, и он тайно злорадствовал над Тяпуевым. – Собрались культурные люди в кое-то время поговорить о культурных вещах, так давайте, черт возьми!
Тут дверь едва слышно скрипнула, поддалась в притворе, откатилась, и за общим гамом не услыхали сидельцы, как на пороге вырос Гриша Таранин. Только заметив взгляды, обращенные в его сторону, он поклонился и запоздало постучал костяшками о косяк.
– Кто тут про свободу? Дайте вам ее, дак живо ножиками перережете. Вчера сопляк в Слободе зарезал старуху за трешку.
– Он подслушивал. Он под-слу-шивал! – грозно воскликнул Сметанин. – А может, у нас заговор.
– Брось, брось трепаться, – хмуро остановил Тяпуев. – Проходи, Григорий Петрович.
– И подслушивать не надо. От вашего крика покойники встанут. У вас мода худая, Федор Степанович. Вы все над старыми людьми смеетесь. Ой, отольется.
– Старые-то люди лежат на печи да грызут кирпичи…
– Больно смешно. А я знал, что вы здесе-ка. Лежу на печи, и словно кто позвал: иди, Гриша, навести лучшего друга, ему там тоскотно одному-то. И вот собрался, и пришел.
Удивительные люди, что их держит, что их крепит друг подле друга; какие связи обручают, почти ненавистных; какая таинственная игра соединяет их? Со стороны просто странно глядеть на них, ей-богу. Тимофей слегка отодвинулся в тень простенка, само холостяцкое пиршество его не занимало, дух винный мутил ныне, но было любопытно наблюдать, как сквозь стекло, освещенное изнутри, за теми людьми, что безмолвно толклись в комнате, по-рыбьи разевали рты и были вовсе иными, раздетыми, что ли, почти нагими духовно, неприкрытыми и неприбранными; и чудилось, что можно проникнуть в их душу, самое таинственное и сокровенное. Тимофей насмешливо и угрюмовато улыбался, забыв о себе и причине, приведшей сюда. В общем-то, лишь трое вели застолье, пили и ели, по-мужицки лезли в одну сковороду, елозили в подливе, макали, мусолили щуку, обсасывая каждое перо, словно бы только эти трое и были одной общей крови и одного языка, а другие очутились из иного племени. Бухгалтер сел на любимого конька, ерничал, вил словеса, пускал пыль в глаза, смеялся над ближними, а Коле Базе и старику было приятно и лестно, что они вот вдруг угодили в такую компанию, куда не каждый вхож, а потому хихикали и заглядывали Сметанину в глаза.
«Странно, есть птицы, которые осенью с севера бегут на юг, пешком драпают пять тысяч км, а весной обратно…» – «Вы уже рассказывали, Федор Степанович». – «Ну и что, не грех повторить. А вы на ус мотайте. Ты отчего здесь, Гриша? Да потому здесь, что баба твоя Полька тебе отставку дала, с другим амурничает… Пять тысяч км драпают, заразы, – восхищенно воскликнул Сметанин, и моржовые глазки, покрасневшие от вина, заблестели в хмельном волнении. – Рожать захочешь, не туда побежишь. На птичьем-то паре, да пять тысяч км,
Тяпуев не вступал в разговор: видно, что-то мучило его и тревожило, и потому он часто хмурился и катал желваки. Тимофей взглядывал порой на хозяина, тот чувствовал, наверное, внимание к себе и, не сдержавшись, придвинулся вместе со стулом. Обнаженная худоба черепа, неожиданная переменчивость облика, очертаний скул, носа, лба поразили Тимофея, и он внезапно подумал, что совсем недавно в жутких для себя обстоятельствах вроде бы видел уже подобное лицо.
– Что вы так смотрите на меня? – спросил Тяпуев, приближая лицо вплотную, отчего на Тимофея опахнуло затхлым, нежилым, словно бы из худого заброшенного погреба. Он невольно, не сдержавшись, отвернулся к двери и нехотя откликнулся:
– Вспоминаю, где видел вас…
– Странно, что забыли, – засмеялся Тяпуев. – На карбасе же вместе… страдали. Ноев ковчег забыли? Репетицию… Иль уже выбило из памяти? – Тяпуев ровно высекал каждое слово, обкатывал его языком и любовался отстранение.
– Да нет…
Они говорили отчего-то свистящим шепотом, почти соприкасаясь головами, как заговорщики. Тяпуев строил доверительное лицо, точно хотел понравиться иль что-то сообщить интимное, а Тимофей постоянно отворачивался и не смотрел хозяину в глаза.
– Слыхал, стишки пописываете? – неожиданно спросил Тяпуев. Тимофей лишь пожал плечами. – В смысле стихов я тоже имел направление. И не дурное. Талант, можно сказать. Мог бы хорошо зарабатывать на этом деле. У меня целая тетрадь была накидана, ловко так получалось. К праздникам, юбилеям кто попросит – мигом соображу. И рождалось. По три, четыре стишка в день сочинял. Жалко вот – тетрадь украли. За свою выдадут, хорошо наживутся.
Требовалось как-то поддержать разговор, проявить интерес, но чугунная тяжесть овладела Тимофеем и из сонного оцепенения не хотелось выплывать. Казалось, стоит лишь откликнуться, ответно улыбнуться, и та чужеватинка, та непонятная, но желанная холодность в сердце уже не сохранится, а значит, придется допустить этого человека к себе и найти ему место. Но что-то останавливало допустить сближение, ибо мыслилось, что стоит лишь случиться тому, как исчезнет в душе то чистое и доверительное, что ценилось более всего и чему не хотелось изменять, покинет та самая праведность, которой поклонялся с рождения: и тогда превратится Тимофей Ланин в обыкновенную заурядность. И только чувство неловкости и приличия удерживало Тимофея, чтобы не отпихнуться и уйти, окончательно распрощавшись, хотя мысленно он уже давно дал себе слово не бывать более здесь. А может, интерес неволил? Любопытство? Желание подсмотреть то, что давно отступило во времени и скоро станет загадкой?.. Вроде бы и стариком не назовешь Тяпуева, хотя и возраст осенний, преклонный. На Гришу глянешь – старик, его не стыдно стариком обозвать, а тут – не…
Громко перебивали друг друга застольщики (хмель брал свое), мерно капало из рукомойника, позвякивали черные обнаженные стекла, и с оттяжкой хлопались уличные ворота: знать, шел с севера морянин и шерстил все окрест. «Гос-по-ди-и,–взмолилось далеко, в затайке мозга, лениво и сонно. – Гос-по-ди-и… Куда уходит жизнь моя? Стоит ли так – далеко-то? Как навести порядок в душе, как умиротворить ее?»
– У меня и поэма есть, – исповедовался Тяпуев. – Хочу в музей ее, в смысле воспитания поколения. Есть чему у нас поучиться. Мы-то горели, – шептал в ухо. – Почитай что-нибудь из стишков. Любопытно в смысле жизни.